Михаил Найдич: Утренняя повесть

На улицу выйду — сразу легче. Но и здесь люди смотрят: маленький скрипач идет… Вон идут парни, у одного в руках футбольный мяч, у другого теннисная ракетка. И хоть бы кто взглянул на них. А тут… Несчастье мое!

Ну, потом я все-таки привык. Перестал стесняться. Повзрослел. Если теперь кто-то смотрел на меня, я делал узкие надменные глаза и не отрывал их от лица встречного. «Плевать. Что хочу, то несу. Хочу — скрипку, хочу — кочергу».

И пацаны наши присмирели, стали прибегать ко мне. Сыграй, говорят, чего-нибудь такое… «У самовара я и моя Маша» или «Утомленное солнце».

Я играл. Чего мне стоит? Подбирал легко.

Пришел как-то один, сын часового мастера, и говорит:

— Сережка, сыграй мне, пожалуйста, одно только слово… «Чапаев»! — и сделал руками отчаянный жест, вроде бы ударил смычком по струнам.

Я взял скрипку и растерялся:

— Слушай, она ведь не говорит. Она только звуки издает.

Пацан никак не мог с этим примириться.

— Звуки? А разве это не звуки «Ча-па-ев»?

— Нет, — говорю, — не звуки, это буквы.

Он ушел сильно огорченный. Мальчишка этот просиживал по три сеанса в день на новом кинофильме — «Чапаев»…

Со временем меня стали приглашать в оркестр. Музыка уже не огорчала как прежде. И все-таки…

Надо бросать. Решил быть военным моряком — значит все остальное по боку. Восьмой класс скоро за спиной останется. Там еще два года — и прощай, десятилетка.

А пока нужно к морскому делу приобщаться.

С мая по сентябрь мы все из Днепра не вылазили. Плавали, гребли, иногда уходили далеко на шлюпках.

Что я умел еще? Вязать морские узлы. Не все, правда.

Кое-что знал об оснастке парусного судна и управлении им. Но только верхушки. Копни поглубже — и я пуст совершенно.

Как-то в цирке, в буфете, я стал в очередь. Подошел моряк. Я купил бутерброд, и он купил. Отошли в сторонку, разговорились. Конечно, о море, о парусных кораблях. И тут оказалось, я не знаю, что такое бакштаг, ветер такой. Фордевинд я знал, бейдевинд, галфвинд. А про бакштаг — нет.

А это ведь самый лучший ветер. Он дует попутно, в корму, но чуть под углом. И наполняются его силой не только бизань — задний парус, но и все остальные.

Замечательный ветер. А я — не знал. Потому что, решил я, за всем не угонишься: морское дело и тут же — музыка. К черту! Надо бросать.

Костяшка от клавиша стала влажной в моем кулаке.

Я шел по коридору, и снова тетя Нюра, в своем синем несвежем халате, недружелюбно смотрела на меня.

— Накрутили хвост?

— Накрутили…

Ножичком я соскабливал желтые затвердевшие комки. Оборотная сторона пластинки стала гладкой. Теперь осталось тонко намазать клеем и приложить ее к оголенной клавише. Но где достать клей?

Придется идти на поклон к завхозу. Ничего другого не придумаешь. Я вздохнул.

Завхоз тоже ругал меня. В консервной банке он разварил клей. Клей был вонючий. Потом завхоз мазнул по пластинке и сказал:

— Жми.

Я нес костяшку, не переставая на нее дышать. Как на замерзшего воробья. Или — как канцеляристы на печать, прежде чем ударить ею по документу.

Приложил, наконец, пластинку к клавише и нажал пальцами.

Потом я осторожно отнял руку и посмотрел, как попрощался, на эту клавишу — «си» малой октавы.

На улице была весна. Самая настоящая. Даже взрослые без пальто ходили.

Апрельский ветер приятно трогал лицо. Он дул со стороны Днепра, — там вторые сутки шла ледяная поножовщина.

«Лед тронулся, господа присяжные заседатели!» — пронеслась у меня в голове знаменитая фраза Остапа Бендера.

Покинув здание музшколы, я просто ликовал. Я не различал лиц прохожих. И буквально наткнулся на Бориса Костылина, своего одноклассника.

— Ты чего как пьяный?

— А я и правда пьяный.

— Врешь, — он взглянул на вывеску музыкалки. — Наверное, здорово сыграл своего Баха или Врубеля?

— Дубина, — сказал я. — Врубель это художник.

— Ну? — спокойно удивился Борис.

И тогда я поведал ему, как меня поймала тетя Нюра и что было потом.

Теперь уже «дубиной» Борис называл меня:

— Надо же додуматься! Что бы ты с той костяшкой делал? Ты бы горе с ней хлебнул. Ножницы ее не возьмут. Нож… Да и то не всякий.

Я виновато помалкивал. А Борис продолжал меня поучать:

— Тут не кость нужна. Купи в военном универмаге белый подворотничок из целлулоида. Так? Из него штук десять таких пластинок получится. А, главное, режется легко.

Меня всегда удивляла практичность Бориса Костылина. Знал он, где что продается, где какие фильмы. И многое другое.