Юрий Герт - Ночь предопределений

Позади, среди старых памятников (старых, но не старинных, кладбище было для здешних мест относительно новое, молодое), виднелась обнесенная невысокой оградой пирамидка, сваренная из листового железа. Она была зеленая, с красной звездочкой наверху. Перед нею, на вздувшейся пузырем земле, ярко пестрели цветы, и среди них — пунцовые георгины, добытые вчера Сергеем в заводском поселке. Их было немного, но Феликс, оглянувшись, отыскал их взглядом.

Они добрались до дороги. Несколько машин уже уехало, другие стояли, вероятно, поджидая, пока они подойдут. Жаик повел Гронского к передней машине. Феликс и Карцев забрались в музейный «рафик». С ними сел Бек. Куда усадили Сергея и Спиридонова, они не успели заметить.

Дорога была недолгой. В «рафике» смешались казахская и русская речь. Среди тех, с кем они ехали, многие Феликсу были знакомы, других он не знал, но так же, как во время похорон, его не покидало ощущение, что он всех знает, и его знают, и если хорошенько приглядеться, можно вспомнить, где все они виделись, встречались.

Это смерть, думал он, это она всех связывает, сближает…

И примиряет… — Он думал о Сарсене, с которым они стояли рядом, работая лопатами, когда зарывали могилу. Там, внизу сталкивались и рассыпались брошенные сверху комья сухой земли, Сарсен дышал тяжело, с присвистом, и Феликс поймал себя на том, что не испытывает к нему прежнего враждебного чувства.

Позади Феликса, рядом с Беком, сидел старик в черной, надвинутой на седые брови шляпе с обвисшими полями, — возможно, один из тех аксакалов, которых он неизменно видел на площади. Старик постучал Феликсу в плечо жестким костяным пальцем и что-то быстро сказал.

— Он говорит, Темиров был хороший человек, — перевел Бек. — Хороший, честный…

— Передайте ему, что и я так думаю, — кивнул старику Феликс. — Что все мы так думаем…

Аксакал тронул кончики редких усов.

— Он говорит, отец Темирова тоже был хороший, честный человек… Он его знал…

«Роза от розы, яблоко от яблока, колючка от колючки», — вспомнилось Феликсу. Здесь все и всем известно друг о друге… Он подумал о сыне Темирова, коренастом, в отца, плотно сбитом парне, с такими же плоскими, широкими скулами. Он был студентом-геологом, проходил практику где-то в партии, его едва разыскали, он ехал, меняя машины, всю ночь и утро, но все-таки успел. Он стоял над могилой с кровяными, сжатыми в щелку глазами, стоял, казалось, не видя, не слыша, не понимая того, что происходит вокруг…

Прежде чем повернуть в городок, дорога вильнула в сторону и крюком обогнула другое кладбище, под самой горой. Оно было хорошо известно Феликсу крестами затейливой формы, плитами, на которых виднелись надписи — на русском, иной раз славянской вязью, на польском — три или четыре плиты, и даже на еврейском, с глубоко врезанными в камень буквами, похожими на слегка измененную клинопись. Кладбище это возникло в годы основания крепости. На офицерских могилах были изображены скрещенные сабли, клинками вниз, кое-где — с педантично прочерченным темляком.

Сейчас он представил себе — там, за тучей клубящейся под окнами пыли, на прожигающем солдатские подметки песке, в ряд перед широкой ямой — некрашеные, наскоро сколоченные гробы. Представил горящее на солнце, раскаленное распятие у священника на груди. Представил, как стучит в тишине топор, загоняя обухом гвозди в звонкий, хорошо просушенный тес, и Зигмунта — с непокрытой головой, где-нибудь в стороне. Гвозди были похожи на те, которые он собирал на плато, в палец длиной, в ржавых бородавках…

Он подумал, что на кладбище должны сохраниться хотя бы приметы той братской могилы, их можно найти… Подумал об этом, как если бы и гробы, и могила, и вся история с побегом не были его фантазией. То есть он понимал, конечно, что это его фантазия. И все же, подумал он о могиле, там ее можно найти…

Они въехали в городок. Кенжек сбавил скорость, давая улечься пыли, поднятой передними машинами. Но густая серая взвесь не редела. Кенжек вырулил на боковую улицу и по мен проехал к дому Темирова.

Их провели во двор. Здесь толпились люди, над очагом в чугунном казане варилось мясо, сновали женщины — с посудой, со стопками накрытых полотенцем лепешек. Карцев неловко озирался по сторонам, да и Феликсу тоже в первую минуту сделалось не по себе. Что ни говори, они были тут чужаками… Но вскоре это чувство исчезло. Он заметил у казана Кариму и с нею Риту, в таком же, как у Каримы, клеенчатом переднике. Вместе с какой-то старухой они хозяйничали, помешивая в кипящем котле, подкладывая в огонь куски саксаула. Потом они увидели Веру, с прижатой к груди горкой тарелок, и озабоченную, кивнувшую им издали Айгуль.