Алексей Филиппенков - Воронка

– Вы потеряли семью, мсье, остались один. Но рассказывая о своей жизни, вы умолчали о маме, которая у вас осталась. Вы растворили в своем рассказе историю о жене и дочке, но ни словом не обмолвились о маме и ее заботе в сей трудный период жизни. – Тема материнской любви была для Вернера священной.

– Вопрос из разряда: «Родителей не выбирают». Черт побери… Дома меня многие часто спрашивали: «Друг, за что ты так о своей матери? Она ведь твоя мать». А я никогда ничего на это не отвечал. Я просто не знал что ответить, и до сих пор не знаю.

Людям, которым повезло с родителями никогда не понять тех, кто с детства испытывал родительское давление. Поэтому, я никогда не смогу объяснить это тем, у кого в семье любовь живет в гармонии с уважением.

– Простите. – Сказал Вернер, и по его телу пробежала дрожь от того, что он впервые попытался откровенно нащупать беседу, а вместо этого наступил в психологическую кучу дерьма и задал больной вопрос.

– Моя мать не прошла экзамен… – начал Франсуа. – Она никогда не любила меня. С ранних лет я всегда был виноват в ее неудачливой судьбе. Мужчины бросали ее, уходили из нашего дома, а всю свою злость она каждодневно срывала на мне. Когда же мне было лет двенадцать, она заявила, что все эти Леоны, Жюльены и Пьеры оставляют ее по моей вине, будто бы я их не принимал душой, они видели это и уходили. Спустя какое-то время, не помню уже, когда это началось, она стала чаще обычного выпивать. Сначала вино с подружками, потом бокал вина в одиночестве за ужином. Потом целая бутылка на ужин. После она перешла на виски. А я продолжал быть в ее представлении тем, кто испортил ей всю жизнь. Я был еще ребенком, и в столь неокрепшем возрасте мне приходилось выслушивать площадную брань, от которой даже взрослая психика дрогнула бы. У меня был выбор: или сломаться и терпеть это, тогда я бы стал законченным невротиком неспособным без дрожи в руках держать кружку пива. Или второй вариант, бывший для меня на уровне фантазии – уйти из семьи и дать ей возможность быть свободной от сына-обузы. Мне пришлось покинуть родной дом, чтобы выжить, а ведь не было даже пятнадцати. Я не хочу тебе рассказывать что-то большее, ты и так знаешь слишком много. Да и не стоит оно того. Вообще в жизни ничего нету стоящего. Если уж родная мать способна вонзить кинжал в спину, то чему тут удивляться, когда генералы продают своих солдат.

Она всю жизнь пила и, видимо, пьет до сих пор. Просаживает наследство моего деда. Последний раз я видел ее перед уходом на фронт год назад. Я зашел попрощаться, а она была настолько пьяна, что даже не пошла провожать, а просто сказала мне: «Пока!» – с кухни. Безусловно, ее нельзя винить. Это ее жизнь, и она выбрала ее такой, но никто не давал ей право портить жизнь мне и моей семье. Она всегда была против Вивьен, против моих детей. Вивьен начинала уборку в доме, когда мама начинала кричать на нее с дикой злобой, обвиняя ее и мою дочь в собственной нереализованности. Всю свою сознательную жизнь я ненавидел людей, которые не в состоянии идти и достигать цели, через «не хочу», через «не могу». Надо пытаться идти к своей мечте, к своей цели, бороться за то, ради чего живешь. Сто, двести раз ты будешь падать, но нужно преодолевать себя. Для них легче сидеть на диване, читая газету, и рассуждать о величайших планах, которые они никогда не претворят в жизнь, – Вернер смотрел на него, чуть опуская взгляд и принимая эти слова на свой счет.

– И моя мать из таких людей, – продолжал Франсуа, – и за это я ее ненавижу. Моя жена с дочерью были вынуждены перебраться жить в Шато-Омил, потому что мать не давала нам спокойно жить, и этот переезд убил их. Я писал матери письма с просьбой приютить их, что я на фронте и не в состоянии обеспечить их безопасность. Я уговаривал ее, чтобы они пожили временно у нее, но она даже не ответила на мою просьбу. А в этот момент фронт приближался к тому месту, где жили жена и дочь. Господи, они могли убежать в лес, куда угодно, – но нет, они остались в городе, и их больше нет. Нет жены, нет дочери, и меня скоро не будет, пошло все к черту, вся эта война – полная чушь, – Франсуа говорил надрывно, но в его голосе и глазах было равнодушие, желание мстить за испорченную жизнь.

– Все мечты, – продолжил Франсуа, – все достижения. Ты работаешь много лет, и все это превращается в прах, в пыль за один миг. Теперь я полностью понимаю смысл фразы: «Разрушать легко, а создавать сложно».

– А я люблю свою маму, – начал Вернер, – она для меня опора во всем.