Алексей Филиппенков - Воронка

30 июня, пятница.

Глаза слипаются, тяжело писать в темноте под обстрелом, все гремит и трясется, как во время землетрясения. Нам нечего есть, у нас нет воды. Я уже даже не могу выделять слюну, во рту пересохло. Наши позиции засыпаны, коммуникации перерезаны, снабжения нет. Мы не знаем, что происходит на поверхности и в соседних бункерах. Господи, помоги мне выбраться из этого ада! У меня начинает внутри все болеть от мысли, что я не вернусь домой и не увижу родных.

Я не могу описать, что я чувствую. Меня будто что-то распирает изнутри, но одновременно с этим сдавливает и не дает освободиться.

На время обстрел прекратился, и мы выползли на улицу. Ночь такая прекрасная. Я никогда не думал, что буду с таким упоением глядеть на звезды, их мерцание завораживает и возвращает меня мысленно в дом. Как же это удивительно, не найти слов, чтобы описать. Душа радуется, она радуется самому простому и естественному в этом мире – природе.

Здесь впервые царит спокойствие и тишина такая, что мы на время даже забыли о том, что на войне. Я не злюсь на такую судьбу, это мой долг, но по-человечески страшно. Командиры не советуют нам думать о личном, это не дает сосредоточиться.

2 июля

Вчера англичане начали крупное наступление на протяжении сорока километров по всему фронту. Пока я пишу эти строки, рядом со мной сидит солдат с перевязанными глазами и несет какую-то несусветную чепуху. Так и хочется треснуть ему, чтобы заткнулся. Меня все раздражает. Только что все закончилось, и у меня есть немного времени, чтобы написать. Сержант Зейдель из пятой роты, которого я хорошо знал, был убит. Франц был ранен миной и умер у меня на руках, прося не забывать его семью. Он хотел, чтобы я женился на его сестре, наверное, бредил. Я никогда не видел его сестру, но после того, как ее брат скончался у меня на руках, я стал чаще думать о ней. В его кармане я нашел ее фотокарточку. Она безупречная, красивая и изумительная. Каждый день я вглядываюсь в ее добрые и светлые глаза перед тем, как пойти в атаку. Я совсем ее не знаю, но она спасает мне жизнь, она дарит надежду. Не знаю, одобрил ли Франц это, но я выполню частично его обещание. Я передам его сестре его кулон, пусть эта память останется в их семье, а не сгниет на этом поле в земле, перемешанной с кровью. Глаза Франца до сих пор передо мной. За долю секунды перед смертью он посмотрел на меня и из его глаз потекли ручьем слезы. Мне стало невыносимо жалко его, ведь только в этот последний момент я увидел в нем настоящую искренность и всю доброту его характера. По-настоящему начинаешь понимать человека, когда видишь его смерть, когда он сам понимает, что все кончено, что не будет следующего утра и следующей ночи. Ты читаешь это в глазах. Какого это ощущение осознавать, что твоей жизни пришел конец? Какого закрыть навсегда глаза? Я боюсь этого.

Только что ко мне подошел капитан и поведал о бое на других участках. Поделился со мной общей информацией, известной из штаба батальона. Все совсем плохо. «Томми» всерьез намерены расквитаться с нами.

Англичанам удалось прорвать Швабский редут, и они обошли нас справа. Я помню, что где-то в 16.00 один из солдат крикнул, что англичане в наших траншеях. Подручными средствами мы забаррикадировались на нашем участке между позициями и продолжали вести бой. Мы были отрезаны от внешнего мира. Из ста двадцати человек девяносто были ранены или убиты. Контратака из Типваля была нашим спасением. Мы удерживали позиции до самого вечера, пока наступление не прекратилось. Одно из центральных укреплений на плато – Швабский редут – перешло снова под наш контроль. С его укреплением наш фланг теперь защищен.

Это была просто бойня. Я был ранен в руку осколком от мины и только ночью смог получить необходимую помощь. Придя в лазарет, у меня закружилась голова от потери крови и тех воплей, что я там слышал. Все полы в медпункте были залиты кровью. Красные кровавые ручейки тонкими струйками неслись по дощатому полу блиндажа. Сколько же там было крови, и еще больше было криков. В родильном отделении и то тише. Рука так болит. Завтра англичане разнесут нас.

Признаюсь, всю ночь после боя меня одолевали слезы. Я не плакал уже лет пятнадцать, но сегодня ночью я по-настоящему плакал, и меня сильно тошнило, хотя я ничего не ел уже несколько дней. Зачем мы воюем? Что нам это приносит? Боль? Я жалею врагов, хотя не должен. Там на поле лежит столько молодых парней, которые шли убивать нас, а теперь они лежат бездыханно, а я живу. Справедливо ли это? Для меня так больно осознавать, что там лежит кто-то, кого убил я. Нас здесь так много, завтра будет меньше, послезавтра еще меньше. А может, завтра я буду лежать так же в поле. Господи, прости меня за эти убийства. Я убиваю только потому, что это мой долг как солдата.