Хосе Лима - Зачарованная величина

Я опять увидел мамино лицо.
А вокруг была ночь, и она врез а лась в другую —
ту, где я спал.
Ночь двигалась и замирала, —
то ли косящий нож, то ли крепнущий вихрь, —
но сон проходил мимо ночи.
Все устремлялось кверху,
где ты о чем-то шепталась
с маленьким крабом,
и я понимал, понимал по твоей улыбке,
что ты затем и пришла —
подарить мне его,
а я бы смотрел, как забавно он семенит,
или сажал его в кучку горячей муки.
Маисовый початок с молочными зубами ребенка,
ящик стола с серебристыми мурашами.
Ящик стола — змея
толщиною в руку, выгибающая
двуострый язык старинных
часов, этой жуткой
потешной трещотки.
Ты переступила порог
и закрыла глаза мне, чтоб я тебя сразу узнал,
пока тело уже цепенеет,
затекая, немея
под легким грузом дождя
или шторы, окутавшей арфу.
Вместе с полной луной
во дворе собрались и другие
приглашенные звезды.
Твой обычный маршрут был само
милосердье и чудо.
Ты повернулась к двери,
еще оставаясь с нами,
словно кто-то вступил в разговор,
а потом засмеялся
и проскользнул между дверью
и оставшимся,
будто уже уходя, но вдруг передумав.
Этот оставшийся был, наверное, Бог,
а может быть, я,
а может быть, стертый с земли особняк
и в нем на своей деревянной лошадке,
может быть, я.
Кто-то рядом со мною
дыханьем удерживал тень,
уцепившуюся за риф, за округлую пустоту.
Ты сводилась теперь
к летучей полоске металла,
окаймленного кратким огнем,
к дымке над утренней
чашечкой кофе,
к волоску.

На разговорчивой крыше
с риском для жизни
читаешь Писанье.
Прежний твой дом
теперь возвратился в прах.
Ты читаешь Писанье,
и павший лист
пересекает воды
и поколенья.
Поминая умерших братьев,
с дрожью читаешь
двадцать третий псалом {29} 29 Двадцать третий псалом — в православной традиции это псалом двадцать второй. .
Мать читала его
обреченному сыну.
Дочь — своей матери в час
последнего успокоенья.
Ты — былая сестра
и усопшая мать
на облаке за окном.
Вас четверо рядом со мной,
возвещающих день,
чтобы я препоясался светом
и потянул бегущую нить метафор.
Молчаливым достоинством
мирно рушишь седалища губителей.
Выбиваешь подушки,
полные ангельским пухом,
а я в стороне вспоминаю
слово за словом: «Покоит меня
на злачных пажитях».
Когда смерть задувает снаружи
в дом, ты мгновенной оградой
приносишь посох и жезл.
И, выверив новый отрезок,
я иду как слепой.
Посохом я отмечаю
кромку безвестных морей
и шарю по губке дремоты,
чтобы вернуться на сушу.
Смерть с тобой уже пройдена
и мимолетна, а жизнь прибывает
«ради имени Твоего».

Темный трепет век при начале речи,
столик в иероглифах неба,
разговор словно радуга,
раздвигающая горизонты,
каждое слово — из крылатого словаря.
В нетерпенье разлетевшиеся бусы
отшлифованней бычьего рога.
Жрец бога Митры, делящий круг зодиака,
двадцатое апреля — день рождения мира.
Витые натеки лавы, ясные строки
печени, дымящиеся внутренности животных
и слова, полированные посредники,
возводящие дух — к перегною,
бурю — к хаосу,
а японскую раковину — к зеленой
рыбине-прилипале.
В каждом слове — глиняный апейрон {31} 31 Апейрон — первовещество в древнегреческой философии, о котором писали Анаксимандр, пифагорейцы, позднее — Платон и Аристотель. ,
оживленный ночным дыханьем.
Слепой Парменид, ткущий багдадский ковер.
Я начинаю речь, потому что буду услышан
той, кто слышала мой первый крик на земле.
Мама, нечем дышать,
пойду зажгу свои травы,
разбуди меня, если придет Элоиса с сыном.

Ты кипятишь молоко,
соблюдая душистые обычаи кофе.
Обходишь дом
воплощенной мерой насущного.
Каждая мелочь — таинство,
приношение тяготам ночи.
Оправдан твой каждый шаг
на пути из столовой в гостиную,
где портреты
только и ждут твоего словца.
Ты учреждаешь дневной закон,
и воскресная птица взметает
краски огня
и пену над чугунками.
Разбиваясь, посуда
звенит твоим смехом.
Средоточие дома
ускользает, как точка на линии.
В твоих страшных снах
бесконечный дождь заливает
посадки карликовых
кустов и подземный делоникс.
Но если ты убоишься,
треснувшие небеса
рухнут на нас
лавиной мраморных копий.