Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

«Достали, перебросили новому куратору и теперь по-новому запрягут, — снова услышал он себя. — А ты как хотел? У них длинные руки, своих они из объятий не выпускают. Они делают свое дело, их надо понять и нечего тебе возмущаться. Бумагу подписал? Подписал. Значит, ты такой же чувачок, как Кузьмин. Секретный сотрудник, сокращенно сексот. Звучит противно? Агент КГБ тебе нравится больше? Возьми, пусть будет так. Чего ты задергался? Ну, передали тебе привет, ну и что? Благодаря им твоя мечта сбылась, ты в Иране, работай, делай свое журналистское дело, Санек. С ними тебе даже спокойней будет — какая-никакая, а защита. Вперед, Санек, и пошло б оно всё. Двойная жизнь для приличного современного человека — это норма. Для человека же выдающегося норма — жизнь тройная. Будь выдающимся».

Он выпил еще полстакана и рухнул на панцирную кровать. Качнуло и подбросило — забытое и приятное ощущение детства. Сон прилетел сразу, одолел тело, но не сразу одолел память.

«Сегодня самый долгий день, — подумал Саша, — чувачок Кузьмин был прав».

Он вспомнил утреннюю Москву, Шереметьево, лица и глаза родных, вспомнил Светку и почувствовал, что уже скучает по ней; смазанным галопом пронеслись перед ним Султан-заде, Кузьмин, посол и снова Кузьмин, и снова Светка, и Казарян, и Сара, и красавица Мехрибан, и почему-то рвущий служебные бумаги разведчик Щенников, и снова Мехрибан, нежданно заговорившая голосом Анжелки. Почему именно Мехрибан приходит ему на ум так часто, с какого такого перепугу? Он успел подумать о том, как любопытна и непредсказуема жизнь, успел обрадоваться потрясающей свежести своего открытия и отключился.

Будни они потому и будни, что все в них буднично, серо, скучно и не проглядывается просвет. К будням же одиноким добавляется еще одно милое свойство — одиночество.

Почти три месяца минуло со дня Сашиного отъезда; Светлана чувствовала, что без него сходит с ума.

После окончания журфака ее, отличницу, оставили в аспирантуре. «Жанр репортажа в условиях перестройки» — такова была тема ее диссертации; чтобы отвлечься и сбить с себя грусть, она корпела над ней ежедневно: писала, печатала, листала умные книги, стажировалась, приобретая опыт репортера, в «Известиях» и «Независимой газете», но и работа, и разъезды, и встречи с новыми людьми помогали плохо. Все мысли были о Саше. Светлана с удивлением открыла в себе новое: до сих пор не знакомую ей ревность. Глупо, понимала, что глупо, примитивно, животно — все понимала, но ревновала его ко всему, что сейчас его окружало, ненавидела его каждый пустой день, что проходил без нее где-то там, за Кавказскими горами, в непонятной бирюзовой дали. Ей не хватало его глаз, рук, прикосновений, объятий, не хватало даже обидных Сашиных слов, в которых, перебирая их заново, Светлана находила теперь особое неравнодушное к ней тепло и нежность. «Не репортажем в перестройку следовало бы тебе заниматься, а семантикой слова „разлука“», — мрачно шутила она над собой, но и это не приносило облегчения. Когда бывало совсем худо, навещала стройку; в доме уже шли отделочные работы, сновали маляры и штукатурщики, это радовало и одновременно огорчало ее, потому что тот, с кем она собиралась в нем жить, отсутствовал, и мрачные самоедские женские сомнения не давали ей покоя. «Уехал-забыл», «разлюбил-забыл» — в таких мучительных координатах она теперь существовала. «Мама, — говорила она, — я написала ему шесть писем, а он мне, знаешь, сколько? Одно, мама, коротенькое, расстарался на страничку!» Мудрая Полина Леопольдовна гладила дочь по голове, требовала панику отставить и убеждала, что всякое в жизни бывает, что, может, он сильно занят, может, просто плохо работает почта и что, вообще, самое главное в женской доле — ждать, терпеть и прощать, чтобы в конечном итоге торжествовать победу. (Почта действительно работала из рук вон, точнее, отвратительно работали органы ГБ, лениво и нерегулярно вскрывавшие переписку, Саша подолгу не получал писем — потом их сваливалось разом три, четыре…) Мать внушала дочери одно, про себя думала другое и, переживая за Светку, ночами травила супруга Игоря Петровича едкими речами о том, что «Сашка ведет себя непорядочно, или заболел, или вообще от нас отвернулся, девочку нашу бросил, а тебе все равно». Профессора возмущала ее глупость, отворачиваясь к стене, он глухо повторял, что в конце двадцатого века глобальная связь развита настолько, что отыскать любого человека особого труда не составляет; в конце концов, организовав через Академию наук звонок в посольство, выяснил, что Александр Сташевский жив, здоров и нормально работает. Тут уж растерявшиеся родители вовсе притихли; жалея Светку, помалкивали — что им оставалось? — и ждали дальнейшего разворота событий; ничем другим ни мать, ни профессор помочь не могли.