Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

Завхоз Султан-заде, утомившись, кемарил.

Коньяк крохотной волной плескался в бокале — Саша отодвинул его в сторону и вжался в иллюминатор. Иран!

Бурые желваки гор и пустынь казались брошенными, не жилыми; жизнь людей хранилась и продолжалась лишь там, где горы были глубоко изрезаны пронзительно синими жилами рек и освежены зелеными пятнами оазисов. Древний лик Ирана вызывал у него не только восторг, но более всего изумление и любопытство.

Саша разглядывал страну, которую изучал шесть лет, о которой столько знал по книгам и рассказам, и понимал, что ни черта не стоят рассказы и книги, пока все не увидишь своими глазами.

С жадностью внезапно прозревшего пожирал он открывавшиеся пейзажи и вдруг поймал себя на том, что этот стремительный серебристый самолет, это сверкающее радостью солнце, невероятный Иран под крылом и вся, вообще, его новая, блестящая жизнь затеняет, затирает ту, что была у него раньше. Жизнь прежняя с каждой минутой отлетала в прошлое, тускнела, казалась уже далекой и не очень интересной.

Он с некоторым удивлением вспомнил, что еще недавно был простым редактором редакции Ближнего и Среднего Востока и каждое утро на метро и в троллейбусе нехотя и тупо тащился в АПН. Вспомнил курилку и фатальное развлечение после работы — шахматы; когда в подвале того же агентства, в крошечных мастерских фотокорреспондентов, в табачном удушье часами, в удовольствие и до одури гонял в блиц с Орлом, Перехватовым и дружками из разных редакций. Вспомнил парк культуры им. Горького, злосчастную «Метелицу», Аббаса, Анжелку и Альберта. Но с каждой минутой словно уменьшались они в размерах, темнели и отходили на задний план и дружки, и Москва, и Аббас, и Анжелка, и таинственный, так и не открывшийся ему Альберт. Но больше всего его удивило то, что, казалось, блекли даже те, кого он недавно обнимал в Шереметьеве: и могучий дед, и родители, и даже навечно любимая, со всей ее невыразимой нежностью Светка. Последнее было особенно странно, и, наверное, это было плохо, но это было так, и что это значило, он понять не мог.

Объявили посадку, и мысли, взяв тайм-аут, побежали в другом, более конкретном направлении.

Проснулся Тофик, выпили по последней, пожелали друг другу удачи и коснулись земли.

Саша ступил на трап самолета и почувствовал, что попал в Сандуны. «Нет, не совсем, — поправил он себя, — в Сандунах влажно, здесь сухо, но жар точно как в парной». А еще его носа коснулся далекий, разлитый над лётным полем и, наверное, над всем городом щекочущий аромат. «Жареная баранина, — определил он. — Сандуны в шашлычной, шашлычная в Сандунах — ну и город Тегеран — чудо!» Он вспомнил последний визит в московскую шашлычную, давно забывшую о баранине, и подумал о том, что, по крайней мере, одна его проблема уже не проблема.

Встретили почтительно; Тофик с рук на руки, словно ценную бандероль, сдал его невысокому, малозаметному, с виду даже робкому пресс-атташе Алексею Борисовичу Кузьмину. Заглядывая Саше в глаза, тот долго и мягко утюжил его руку; он был в одном со Сташевским ранге, но, похоже, тоже знал, каких молодцов присылает Москва на место зав. Бюро АПН.

А потом, сев за руль «Волги», он повез Сташевского по городу, по новым для Александра улицам и миру.

Пестрые от рекламы и разноцветных светящихся лампочек приземистые дома, тротуары, окаймленные мутными арыками, чинары вдоль них; горы ярких фруктов на асфальте, крики зазывал, коловорот мужчин и машин, но вот неторопливо шагает ишак, а вот стайка женщин в черных накидках с головы до самых пят. Здравствуй, вечный Иран! Я протягиваю тебе руку!

Саша вполуха слушал Кузьмина, то, что он видел вокруг, гораздо больше занимало его жадное внимание. Оказалось, что обитать он будет не в посольстве, не под защитой охраны и стен, а в неказистом городском переулке неподалеку, в доме, где этажом выше уже жил представитель «Совэкспортфильма», в квартире, где ранее обитал человек, представлявший АПН. «Звали его Вадим Щенников, — сказал Кузьмин и усмехнулся. — А кто он и откуда, этого я, извините, не знал. В один день его отозвали в Союз, и всё, был человек, и нет его, канул». «Такой же он, наверное, Щенников, как я Шестернев», — с сочувствием к предшественнику подумал Саша, и в его память снова влез незабвенный Альберт.

Кузьмин сунул ключ в простой врезной замок.

Повернул, открыл, вытащил, вручил его Саше.

«Новая квартира, как новая судьба», — подумал Саша.

Трехкомнатная, большая, после родительской клетушки просто огромная, с белым телефоном в гостиной, резным ушастым диваном, телевизором, посудой в серванте, двумя кроватями в спальне, из которых одна была застелена — для него, другая оскорбляла пространство голой панцирной сеткой, живо напомнившей Саше любимый пионерский лагерь. Квартира как квартира, точнее, помещение с неуловимо странным видом и запахом. Какие бывают у жилья после дезинфекции, ночного ареста или насильственной в нем смерти. «Ничего, — снова сказал себе Саша. — Квартира как квартира. Обживемся. Щенников жил и совершал подвиги. И я смогу».