Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

И… Эх, мужики! Что за шутки вытворяют с нами наши мужские глаза!

С первого взгляда Анжелка как таковая была неуместна, не нужна, даже противна глазу, со второго — Саша бы так уже не сказал. Анжелка ослепляла. Накручена, наверчена, начесана, намазана, прикинута, все в меру, красиво, продуманно, стильно — готовилась она, что ли? Готовилась, не готовилась — какая глазу разница? Саша видел перед собой то, что видел, и его молодая кровь переменила в нем мнение. «Раз пришла, пусть будет, — сказал он себе, — но только без всяких дел». Аббас уже целовал ручки млевшей Танюшке, компания воссоединилась.

Все двинулось по кругу, будто заранее нарезанному судьбой: шутки, поддача, снова шутки и снова поддача с той не очень важной разницей, что застолье крутилось теперь вокруг новости о скором расставании с милым Сашей.

Веселье погонял иранец.

Метался с подносом шаркающий по полу официант, юноша среднего студенческого типа.

Коньяк сменялся шампанским и снова коньяком, дорогим, французским, в нагло привлекательном пузатом флаконе. Время было утрачено и запродано за кайф.

Танцы для сближения им не требовались. Перед Сашей вертелись стены, уплывали в точку и снова крупно, на самый нос наплывали чудные Анжелкины глаза.

Его подраненный разум и далее тяжко боролся с его организмом. «Светка, — кричал он, — не допусти, убереги, не хочу! Я люблю только тебя!» Однако алкоголь плюс Анжелкин жар, плюс молодое его естество определили итог противостояния.

В итоге иранский отъезд был отмечен шумно, по-советски бестолково и совсем не по-советски разнузданно и грязно.

После первой постельной волны, в момент желанного мужского коньяка и промежуточной сигареты Аббас на совершеннейшем юморе предложил Искандеру обменяться партнершами. Он вбросил предложение вполне невинно, будто поддал носком мокасина легкий камушек с горы и тотчас оговорился, что, если Саша боится или в принципе против таких игрушек, он не настаивает, но хитрого персидского «если боится» оказалось достаточно, чтобы Саша, изобразив охоту бывалого ходока, мгновенно согласился.

Такого, если честно, с ним не было никогда.

После Анжелкиной жары Танюшкина прохлада отрезвила его, и в эти минуты главным вопросом жизни, обращенным к себе, стало простое и недоуменное: «Блин, что я творю?» От перемены женских блюд ничего сверхъестественного Саша не прочувствовал, но ненужный жизненный опыт был приобретен сполна.

Три часа спустя, испив сладкую гадость падения, Сташевский покидал квартиру Макки.

Пока, шушукаясь в ванной, Анжела и Танюшка приводили себя в порядок, мужчины обменялись адресами и обещали друг другу держать связь в Тегеране. «Зачем он все это устроил, для чего? — разглядывая Макки, угадывал Саша. — Зачем я, осел, на это подписался и так неумно подставился персу?» Он спрашивал себя снова и снова, оба вопроса получали от него лишь приблизительные, расплывчатые ответы и продолжали беспокоить. Саша жал иранцу руку, но каждый бы заметил, что он торопится уйти; клочок бумаги с адресом он сунул в карман, но про себя решил, что больше никогда Аббаса не увидит. Уедет в Иран и скроется в посольстве. Аббас не был знаком со Светланой, но Саша все равно испытывал стыд и тревогу от того, что иранец стал свидетелем его идиотского двойного достижения. Тот памятный первый вечер в дипквартире был сумасшедшей веселой случайностью, курьезом, на который, как на любой курьез, можно было не обратить въедливого внимания и быстренько все похерить, забросав, словно песком, костер новыми впечатлениями жизни. Нынешнее выступление стало продуманным развратом, который сблизил и одновременно оттолкнул Сашу от иранца. На время ли, навсегда? — об этом он сейчас не думал.

Он снова провожал хныкавшую Анжелку домой; оба что-то друг другу обещали и говорили слова, которые для обоих ничего не значили. Он очень к месту вспомнил о двух нерастраченных «альбертовых» двадцатипятирублевках и охотно вручил двух Ильичей девушке, но она с этих денег вдруг разревелась; хватала его за руки, клялась, что будет ждать, и жаловалась, что, если б ее не напоили, никогда бы она с «этим Аббасом не пошла». Он успокаивал, твердил, что верит и все понимает, но, по сути, оставался совершенно равнодушным. Его мужское праздновало триумф, благодарило Анжелку за порыв и любовь, его разумное ненавидело ее и Танюшку за это же. Но более всего он ненавидел себя. И еще одна мысль мучила Сташевского с безжалостностью зубной боли. «Как отнесется к событию ГБ? Поведать ли обо всем Альберту или умолчать?» — вот в чем был первый для него вопрос. Не как быть со Светкой, но именно, как вести себя с Альбертом и ГБ? Он поймал себя на этом и удивился произошедшей в нем смене приоритетов.