Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

«Ни черта ты не смыслишь в женских мозгах, — подумал он, — Альберта рассекаешь много проще, чем Светку; но, признай, Санек, ты привязан к ней так сильно именно из-за такого ее непонимания тобой. Светка для тебя всегда была загадкой, она видит дальше, глубже, и в общении с ней ты, бывает, чувствуешь себя поверхностным легковесом. Злишься на нее, но знаешь, что без Светки тебе никуда, Светка друг и надежа, Светка прикроет от врагов и защитит от друзей, Светка сделает для тебя то, что раньше делала мать. Не хочет она сейчас в ЗАГС — уступи, не в печати дело, ты все равно никому свою женщину не отдашь».

На последний высочайший инструктаж его, как положено было традицией, направили в ЦК КПСС.

Старая площадь, серый царских времен монстр-дом, на фасаде которого, как на лбу избранника, было написано, что за долгие свои годы он привык, чтобы в нем обретала власть.

Стандартный подъезд под номером десять, отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС, Агитпроп, как удачно называли его в агентстве.

На входе — часовые, столкновение с непонятной, но высокой тайной.

Оружие опасно топорщилось в кобурах, и вглядывались в него с колючим подозрением, паспорт проверяли с желанием найти ошибку; сверяли по спискам, куда-то звонили и долго, и хмуро ждали ответа; наконец, с очевидным разочарованием, что еще один уцелел, жестко разрешили пройти.

Саша сделал шаг, второй и оглох, будто в уши ему вложили толстые ватные затычки. Белые арочные своды, белые колонны и глушившие звук красные ковровые дорожки сопровождали посетителя во всех возможных направлениях движения. «Ты попал в другую страну, другой мир», — первая мысль, что пришла Саше в голову; мысль, которая посещала каждого, кого, как шарик, закатывала сюда судьба. «Ты попал в будущее», — было его второй мыслью. «В будущее, которое ничем не отличается от прошлого», — такова была его самостоятельная третья мысль.

Не менее тишины удивило малолюдье. В коридорах грандиозного здания средоточия мыслей, идей, инициатив и безустанной работы он не встретил ни тени, ни человека; работники Агитпропа скрывались за высокими дореволюционного образца дверями и, не помня себя, трудились над нелегкими проблемами агитации и пропаганды перестройки.

Интеллектуальная мощь, кипевшая и множившаяся за этими дверями, еще на что-то годилась, думали они, дружно ошибались, но думать по-другому не умели.

Саша ступил в пространный прохладный кабинет, где за громоздким столом наблюдался некрупный, тихий, со старушечьим лицом человек, еле слышно назвавший себя Игорем Анатольевичем и предложивший ему кресло напротив.

Внешность ответственного деятеля была до такой степени обыденной, что отличить его на улице, стадионе или в булочной было бы совершенно невозможно, но партиец имел, очевидно, интеллект нерядовой и даже могучий. Сашу Сташевского восхитило, что за полчаса времени, уделенного ему на встречу, высокий чин ухитрился ни разу не назвать вещи своими именами — подслушивавший иностранный шпион ушел бы отсюда в крайнем раздражении. «В стране пребывания вы будете выполнять порученные вам обязанности в соответствии с задачами, которые осуществляет рекомендовавшая вас организация», — так на первой минуте была заявлена главная мысль инструктажа, она не получила далее смыслового развития, но виртуозно повторялась так и сяк на разные изобретательные лады.

«Существо, которое делает вид», — подумал о пропагандисте Саша и невольно сравнил его с деятельным Альбертом. И тотчас задал себе вопросы, которые не требовали ответа: «Неужели во всех кабинетах этого великолепного муравейника сидят и делают вид, что работают и приносят пользу, такие же виртуозы? Неужели ЦК так отличается от энергичного ГБ? И если это так, значит, в стране давно правит не ЦК, а понятно кто».

«Хорошо ли вы меня понимаете?» — спросил партиец, и Сташевский, поневоле включившийся в его столь важную — с надуванием щек и преувеличением собственного веса — игру в слова, весомо кивнул. «Хорошо ли вы ознакомлены со своими обязанностями?» — задал второй и, как оказалось, последний вопрос представитель Агитпропа, и Саша снова вполне сознательно кивнул и сказал решительное «да».

Пожал пропагандисту вялую, типа сыра, руку и с облегчившимся сердцем оказался на летней улице.

Жизнь распахивала объятия и гладила сердце.

Он действительно был уверен — так ему тогда казалось, — что совершенно сполна представляет себе непыльную работу в Тегеране.