Евгений Жук - Время в тумане

— За что же ты его зацепил? — спросил Крашев, когда они с Жорой прошли в вагончик. — Прямо переродился человек.

— К сожалению, ничего оригинального, — Жора, казалось, был расстроен. — Но деваться некуда. — Он подошел к двухтумбовому столу, открыл дверцу и достал маленькую аккуратную бутылочку — двухсотпятидесятиграммовый «шкалик» столичной водки. — Это его ожидает в конце каждой, хорошо отработанной смены.

— Да-а-а… — покрутил головой Крашев. — Мето́ды у тебя! Спаивание рабочего класса. И, думаешь, надолго его хватит?

— Думаю, что нет. Дней на десять — до его аванса. Но я уже кое-что придумал. Поработаем день-другой, а потом в две смены.

— Как в две смены? — Крашев уже стал привыкать к Жориным чудесам, но работать в две смены… Смогут ли они? А кто на кране?

— Основной запас мраморной крошки будет делать подавальщик, — Жора махнул рукой на двигавшийся за окнами кран. — Ну, а если не хватит, то для второй смены буду подавать я. Я же крановщик, в конце концов…

Через два дня, а к этому времени один из студентов (демобилизованный из армии бригадир-женатик) сделал нужное освещение, отряд стал работать в две смены. Крашев добился, чтобы за ними закрепили еще одну машину, и мраморную крошку подвозили теперь беспрерывно. Отряд поделили пополам, а поварихам на кухне перестали выделять даже одного дежурного. Кололи дрова, закупали продукты между сменами. И многое, очень многое делалось уже без его и даже без Жориного участия. Прошло всего три недели после их приезда, но отряд уже перестал быть тем, чем был вначале, — группой молодых, наивных ребят, в общем-то не знающих, зачем они приехали на эту стройку. Уже зажили первые, да и вторые кровавые мозоли, затянулись ссадины, прошли синяки. Все стали ловчее, появилась сноровка. Каждый уже понял, чего он сто́ит как боец, как трудяга, и знал, чего же сто́ит его сосед. Все определились с местами и «специализацией». В напряженной, тяжелейшей работе не было, да и не могло быть сачков — они бы тут же выплыли наверх, и их бы смыло. Это уже была не группа людей, это был четкий и слаженный механизм, и они — частицы этого механизма — уже гордились собой и тем, что делали, и гордились своими товарищами.

И поэтому многое, очень многое делалось самими бойцами. Так, он, Крашев, снял дежурного по кухне — одной из смен не хватало рабочего у бетономешалки, — но тут же появились добровольцы, помогавшие поварихам. Перестановки в технологической цепочке уже происходили без ведома Жоры — кому-то нравилось работать под краном, кто-то «готовил» бетон нужной консистенции лучше всех, у кого-то получалось ровно и аккуратно «тянуть» полы из этого бетона. Но все перестановки, все смены были нечасты, быстры, толковы и не во вред основной работе.

…Жора оказался прав. На следующий день, после того, как рабочим стройки выдали аванс, крановщик пропал. Все было и так ясно, но Жора позвонил в управление и, узнав адрес, на одном из самосвалов сгонял к крановщику домой.

— Безнадежен, — сказал он, спрыгнув с подножки машины в зашелестевшую кучу мраморной крошки. — Со вчерашнего дня не просыхает. Меня с родной женой путает… Что же, — он чуть помедлил, посмотрел на Крашева. — Осталось немного. Придется тебе поработать «подавальщиком». Я буду в первой, а ты — во второй смене. С начальником участка как-нибудь договоримся, ну а инженер по технике безопасности в первую-то редко бывает, а уж во вторую… Полезли, потренируешься пару часов.

Почти не удивившись такому решению, уже уверенный если не в заработке, так в том, что эту нелегкую работу они сделают, и сделают хорошо, уже счастливый от ощущения покоренности этой работы и машин, которыми они владели, и от острого желания завладеть и покорить еще одну, Крашев сделал два быстрых, широких шага и запрыгнул на разлапистую станину крана…

А между тем вокруг была, двигалась, существовала иная жизнь. И поначалу занятый заботами о кухне, рубероиде, мраморной крошке, самосвалах и бог весть еще о чем, он не особенно замечал эту иную «нестроительную» жизнь. Но жизнь эта все больше проникала в его сознание, отвлекала его, пытающегося вначале отмахнуться от нее, не понимающего, что отмахнуться от этой жизни невозможно, ведь кажущаяся тебе большой и значительной твоя деловая, «строительная» жизнь — малая, очень малая доля той иной, по сути, основной жизни.

И первое, что неудержимо проникало в него, отвлекало, была природа… Однажды под вечер — они еще клеили рубероидом пол — Крашев поднялся на плоскую заводскую крышу: остановился хилый «пионер». Он помог распутать трос на барабане и пошел к выходу. Выход на крышу был в противоположной стороне от «пионера», от забытого, брошенного тогда трубного крана, от высокого забора промзоны и от ровного, обезлесенного пространства вокруг этой промзоны. А здесь, с этой стороны, было другое, и у него захватило дух и от высоты, на которой он стоял, и от того, что было дальше — реки, быстро и мощно катившей свои, еще не устоявшиеся после дождливого июня, мутные воды, и раскинувшегося вширь и бесконечно вдаль зелено-коричневого хвойного леса. Привыкший к дубам, букам, белолиственницам небольших южных рощ и увидевший первый раз живую ель в Сокольниках, он понял, что этот беспредельный лес состоит из чего-то другого. Но чего? Он не смог бы отличить лиственницу от сосны. Может, это кедры? Хотя кедры в Сибири… И где кончается этот плотный, дерево к дереву, беспредельный зелено-коричневый, схваченный зыбкой синью у горизонта лес? А может, это не лес? Неужели тайга? Настоящая тайга?..