Евгений Жук - Время в тумане

— Наши примут бой, — сказал Крашев. — Посмотрят друг на друга. Прикинут: не сколько на одного, а сколько на всех. Прижмутся локтями друг к другу, если смогут, и примут.

— А американцы?

— Трудно все же сказать. Мне кажется, не примут.

— Но почему же? — рассмеялся сын. — Американцы такие же земные люди. Люди против марсиан. То же соотношение. Может, в тебе говорит ура-патриотизм? Почему же не примут?

— Они не будут смотреть друг на друга. Не будут касаться друг друга локтями, даже если смогут. Они не будут прикидывать: сколько на всех? Они прикинут: сколько на одного и, подсчитав, что на одного — десять, поймут, что с десятком не справиться. Они индивидуалисты, и я их не обвиняю. Таковы условия их мирной жизни. Меньше эмоций — больше расчета. И как можно больше экономической и любой другой самостоятельности. Дети у них не сидят на шее у родителей, даже учась в университете. Молодые семьи тут же отделяются от родителей и территориально и экономически. Никаких подачек! Бери кредиты, бери в кредит, но действуй самостоятельно… Да и не знают они, что значит биться за родную землю, а мы только это и делали.

— Это даже больше, чем нужно, — сказал сын. — Ты хорошо знаешь американцев?

— Я их совсем не знаю, — сказал Крашев. — Но я хорошо знаю англичан. Я проработал с ними три года. Они монтировали заводское оборудование. Так вот, даже на взгляд англичан, американцы индивидуалисты. Хотя англичане так и не говорили. Но я это понял…

— Усложняем тест, — сказал сын. — Меняем условия… Теперь в дозоре по одному солдату, а марсиан десять. Как поведут себя солдаты в этом случае? Соотношение ведь то же. Примут бой?

— Это еще сложнее, — после некоторого молчания сказал Крашев. — Хуже всего нашему. Он потерял чувство локтя, чувство товарищества. Ему приходится принимать решение самому. Приучен ли он к этому? Я думаю, нет. Он не смог бы убежать на глазах товарищей, да и убежав, ему пришлось бы принимать в дальнейшем решения одному. А это так трудно. Словом, не знаю. Каждый поведет себя по-разному, но одно ясно: действия обоих солдат будут примерно одинаковыми, а у американца, может, даже разумнее…

— Отлично! — рассмеялся сын. — Тебя можно брать в политотдел стройбата! Или в «Интурист» — разработчиком инструкций…

— Может, это и смешно, но какое отношение имеют эти тесты к нашим южным границам?

— В общем-то никакого. Хотя, я думаю, бояться за них особенно не следует. Их надо просто охранять. Как обычно…

— Но рапорт ты все же решил подать. Каковы причины? Ты ведь можешь остаться даже в Москве.

— Но и ты бы мог остаться. А уехал на Урал. И строил завод с этими англичанами. И отработал на нем двадцать лет. А мог бы остаться в Москве и жить у бабушки.

— У бабушки, — усмехнулся Крашев. — Прокис бы я вместе с бабушкой. На Урале было живое дело, перспектива, «другие люди».

— Я не могу повторить за тобой: и там живое дело. Это не гуманно. Я не знаю, какие там люди, думаю, обычные, но перспективы там совсем иные — это точно…

Все по тем же причинам — недавнего переселения и предстоящего обмена — телевизор стоял в спальне, и Крашев подсел к нему — смотреть длинную мелодраму. Сын остался в зале — дочитывал журналы. Спать решили так же: сын — в зале, на диване, а Крашев — на широкой, ставшей уже скрипучей югославской тахте.

Мелодрама была двухсерийной. К концу первой серии судьбы двух влюбленных молодых людей разошлись неимоверно. Эта неимоверность, сотканная из страданий, бед, злоключений, уже была залогом их счастливо-бурного сближения во второй серии.

Четверть часа дожидался Крашев поворота к счастью, но поворот все не наступал. Герой, всеми преданный, забытый и оклеветанный, все страдал. Героиня — изящная, припудренная — отвергала притязания доморощенных женихов и лила слезы, не делавшие ее менее изящной и менее привлекательной.

Крашеву стало скучно. Он встал и заглянул в зал. Сын, разметав свое молодое, сильное тело на диване, спал, и Крашев долго слушал его мерное, тихое дыхание. Потом вернулся в спальню и, заметив, что в судьбе героев мелодрамы наступил поворот к счастью, вздохнул и выключил телевизор. Ему показалось, что в спальне душно, и он чуть приоткрыл одну половину оконной рамы. Потом разобрал постель и, улегшись по диагонали привычной тахты, подгреб под голову подушку и посмотрел в окно. Он видел лишь небо, висевшее над парком. Небо было прикрыто рваными, в иных местах, тучами. Невидимая Крашеву луна подсвечивала края туч, делая их плотными и тяжелыми. Сквозь неприкрытую створку оконной рамы текло тихое журчание ручейка, катящегося через плотину. Крашев подправил еще раз подушку, глотнул свежего воздуха, текущего вместе с журчанием, плотнее укутал себя одеялом, закрыл глаза и заснул…