Инго Шульце - 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере

«Почему вы пришли ко мне?»

«Меня к вам послали, чтобы вы решили». Она помахала листком бумаги. Но где ее вторая рука?

«Подождите, я не одет», — ответил я и пошел через гостиную снова в спальню, откуда она не могла меня слышать. На ночном столике стоял красный пластиковый автомобиль — мой телефон. Одной рукой я схватил крышу салона вместе с капотом и багажником, другой — набрал номер — на месте сидений у него были кнопки. Из-под капота раздался сигнал. В багажник я сказал, что коммунистка меня осаждает, и спросил, откуда у нее мой адрес. Но из-под капота раздался только смех. Я положил трубку.

«Я вчера долго работал», — приветствовал я коммунистку, приглашая войти, и поставил на газ чайник. Перед ней мне не было стыдно за беспорядок в комнате, который происходит, когда сушишь белье. Напротив. Теперь она могла убедиться, что я сам делаю домашнюю работу, и, вероятно, она тоже любила запах выстиранного белья. Свою статью она держала в руке, как листовку.

«Пожалуйста, садитесь, садитесь, пожалуйста…» — я пододвинул тяжелое кресло, собрав с него еще сырые носки, а сам сел на диван, на спинке которого сохли мои кальсоны.

Не произнеся ни слова, она положила статью на стол между нами. Не иначе, она несла ее всю дорогу в руке, потому что лист не был сложен, а сумки у нее не было.

«Это вам, — сказала она. — Позвольте сесть?»

Она стянула платок с головы. Загорелая, в простом платье, поверх которого была надета вылинявшая вязаная кофта, она походила на крестьянку, которая рано встает, чтобы использовать утреннее время для работы. Она двигалась, как молодая, черты ее лица сохранили удивительную чистоту, а глаза просто притягивали взгляд, настолько они отличались своей живостью от блеклых, усталых лиц в метро или автобусе.

Сжав кулаки, она дожидалась, пока я закончу чтение статьи. Она подписала эту исписанную шариковой ручкой с обеих сторон страницу как Татьяна Ивановна Кутузова, дважды Герой Соцтруда, пенсионерка.

«Вы ведь немец, правда?» — спросила она, когда я поднял глаза. Я ответил утвердительно и положил листок на стол. «Хотите чаю?» Она отклонила предложение решительным движением руки, не терпящим возражений. Она пристально посмотрела на меня и пару раз кивнула.

«Мое мнение вам не нравится? — спросила она, словно мы были за столом не одни. — Скажите, пожалуйста, что вас не устраивает, мы можем прямо поговорить об этом. Если вы не хотите опубликовать мои соображения как статью, то опубликуйте как письмо читателя, я подпишусь и поставлю адрес». Она вынула паспорт и раскрытым положила перед собой вниз фотокарточкой.

«Вы в самом деле не хотите чаю?»

«Я не хочу отрывать у вас время, — сказала она, — но я не понимаю причины отказа, помогите мне понять. Я вам в матери гожусь, в бабушки».

«Это пропаганда, агитация, здесь нет фактов», — объяснил я и уставился на листок.

«Да, вы правы, — подтвердила она, не разнимая рук, сплетенных на коленях, — но конкретные факты хорошо известны. Я ограничилась только самым главным и сэкономила место».

Чайник засвистел.

«И вы действительно не хотите чаю?» — спросил я, уже выходя.

В эту минуту никто не вызовет меня из комнаты обсуждать что-нибудь или к телефону. Полотенцем я снял чайник с плиты. Свист осекся. Чувство безысходности буквально парализовало меня. Нужно было возвращаться к ней.

Тут я решился на сопротивление, сколь бы безрассудной и бесперспективной ни была эта идея. Я налил воды в кастрюлю и поставил на огонь. С чайником я направился в ванную, ополоснул ванну половиной кипятка, заткнул пробкой слив и вылил остаток. В кухне я опять наполнил чайник, зажег вторую конфорку и поставил чайник. У меня даже не было ни шоколада, ни конфет.

Коммунистка, как и прежде, сидела в кресле, не облокачиваясь. Когда я вернулся на свое место, она начала:

«Я не отрицаю, что мы совершили ошибки, что имела место ненужная жестокость, что бессмысленно жертвовали человеческими жизнями. Но ведь нам всякий раз не давали времени разузнать всю правду, мир был против нас. Важно, что палачей и предателей больше нет, по крайней мере большинства из них. Никто не эксплуатировал других, и каждый получил возможность честно работать. Что я вам рассказываю, вы ведь и так знаете. Мы победили неграмотность. Детям рабочих и крестьян вдруг открылись такие же возможности, как и детям образованных людей. Мы заменили жестокий рынок планом, вместо волчьего закона капитализма у нас худо-бедно господствовал товарищеский коллективизм. Когда мы отказывались от чего-то, то и это оборачивалось нам на благо. Не было места эгоистическим интересам отдельных людей. Нам немного не хватило, чтобы превзойти империализм по части производительности труда. Но они навязали нам гонку вооружений, которая потребовала от нас огромных затрат. Они на этом неплохо заработали, а у нас никому от этого не было проку. Напротив! И несмотря на это, мы жили без страха перед завтрашним днем. А где еще такое возможно? Вы думаете, что еще где-нибудь простая работница поедет отдыхать в Сочи? Или, может быть, вы считаете, что дворцы превратились бы в детские дома и без советской власти? А старые люди — разве они голодали или побирались, как теперь? А девушки — разве они продавали себя? Мы совершали ошибки, это так, нам недостало твердости довести все до конца. Только потому, что нам недостало твердости, евреям и ревизионистам удалось свалить советскую власть и поднять Ельцина на царский трон. Главный вопрос нашего времени — это в состоянии ли капиталистическое общество в принципе разрешить проблемы, которые сегодня стоят перед человечеством, перед всем человечеством. Об этом нам следовало бы говорить!»