Инго Шульце - 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере

В конце концов Танюша созрела и призналась, что она, в принципе, согласна и только просит разрешения поговорить с мамой. Трое ничего не имели против и велели мне, назвав меня «шефом», показать девочке ближайший телефон.

Я отвел Танюшу в кабинет, где в ее распоряжении оказались два телефонных аппарата и факс, предложил ей свое кресло, сдвинул в сторону бумаги и, когда она стала набирать номер, вышел, закрыв дверь. Она была так погружена в свои мысли, что мне даже в голову не пришло заговорить с ней.

Во время моего короткого отсутствия они велели Георгию вытащить девочек из-под стола и отправить в бассейн. Он сказал, что они едва живы. Что с ними произошло дальше, мне неизвестно. Ну, а нас без всяких объяснений задержали здесь и приказали убрать со стола.

Танюшу, когда она вернулась, встретили уважительно, если не благоговейно. Каждый из трех много раз провел ладонью по простыне, смахнув все до последней крошечки, в то время как Танюша стаскивала через голову маечку, стягивала с бедер трусики. Купальные тапочки она поставила у двери и положила на них сложенное белье. Тот, кого они кликали Полутыкиным, подал ей руку, и она сначала забралась коленом на стол, а затем осторожно села, стараясь не сбить простыню. Так же осторожно вытянула ноги, глянула еще раз назад через плечо, чуть двинулась попкой в сторону, легла, закинула руки за голову и подтянулась к ножкам стола. Явственно выступили ребра, над которыми торчали груди.

Нам приказали нести блюда. Танюша еще раз выпрямилась, вынула многочисленные заколки из волос и отдала их Эмуру. Мы спешили подать холодные закуски и только внесли последние блюда, как трое взялись за руки вокруг стола с Танюшей и опустили головы, словно молились. Мы с Георгием тоже замерли, где стояли. Я и до двадцати не успел сосчитать, как они стали выливать на Танюшины ноги различные соусы и растирать их наподобие масла для загара. Антон размазывал хрен по пальцам ног и провел им белую полоску до щиколотки. Он отступил назад, а длинный Иван наклонился и полил правую стопу чесночным соусом. Сергей вытряхнул на все это томатный соус, в который были добавлены не только разные травы, но также вино, гренки из белого хлеба, тоненькие полоски ветчины и кубики сыра, покрыв ее голень вплоть до колена и мягко массируя при этом икру. Танюша сначала улыбалась, но когда на ее ляжку потекли спаржевый и шампиньонный соусы, она вздохнула так, что даже нас в кухне пробрало до мозга костей.

Как раз тогда, когда тот, кто говорил, что он Михаил, стал лить ей на низ живота мятный соус с шафраном и счистил с ее бедра сочащуюся кожурку, проснулась Танюшина страсть. Она мотала головой из стороны в сторону. Ее громкое дыхание подстегивало необычных официантов. Над ее животом они особо потрудились. На него с большой высоты, специально, чтобы посильнее брызгало, было вылито целое блюдо. Но пиком были, конечно, груди, которых они не могли всласть натрогаться и нагладиться и твердостью которых не уставали восхищаться. На ступни пошло фрикасе, на колени — омлет с сыром, сырники они набили ей между бедрами и между икрами, а сверху полили квасом. Лоно было нафаршировано жареной курицей и грибами, живот покрыт слоями из яичницы, селедки и вермишелевой запеканки, к которой полагалась еще сметана. Один за другим трое отступали от стола, как художники от мольберта, призывая друг друга к тщательности. Беляков насвистывал мелодию «Купи, маминька, на платье жиганету синева», а Щусев перекрывал его своим тенором. «Кто канторшыка ни любит, — пропел он несколько раз подряд, с нарастающим крещендо: — А я стала бы любить… Абразованные люди знают, што пагаварить…» Пельмени в сметане Николаев, как умел, распределял на груди, утрамбовывал капустой в молочном соусе изгиб шеи и выложил из овощных и рыбных закусок целые дороги вдоль ее рук. Хотя с Танюшиного тела многое свалилось на скатерть и выглядело неопрятно, а для галушек и тыквенно-яблочной запеканки уже не было свободных мест, они наконец все-таки разместили их на правом и левом бедре. Под конец Леонардо выскреб из кастрюльки еще и ткемалевый соус. Ничего, кроме ее лица, уже не было видно.

Снова и снова обхватывая ножки стола, будто ища идеальной опоры, Танюша потянулась. У нее вырвался ликующий вопль, когда те трое стали слизывать с нее еду, вгрызаясь кто в селедку, кто в сырник. При этом, растягивая удовольствие, они пели с набитым ртом известный гимн: «Железнодорожные рельсы!.. И насыпь!.. И стрелки сигнал! Как в глину размытую поезд — слетел, низвергаясь со шпал».