Инго Шульце - 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере

Чего она только не сотворила из наших жалких запасов! Уже одно то, как она изучала оттаявших куриц, сгибала им лапы, осматривала когти, опалила над пламенем бедрышки, выдергивая оставшиеся стерженьки перьев, как она оттянула кожу на шейке, прежде чем отрубить голову, красноречиво говорило о ее компетенции. Она использовала многообразные приправы, а не только перец, соль и паприку. Ей требовались морковь, петрушка, лук, лимонный сок, грибы, томатный соус, коренья, яйца, огурцы, ткемалевый соус, маринованные фрукты, укроп, чернослив, эстрагон, кориандр, портвейн, лавровый лист, масло, ягоды, бульон и т. д., и т. п. Она тушила, варила, жарила, панировала, опускала в кипящее масло, запекала — цыплят на вертеле, грузинских табака, котлеты по- киевски, суфле из курятины, жареную курицу с грибами, курицу в белом соусе, фаршированную курицу, фрикасе. Горшочки, сковородки, шампуры, кастрюли, решетки — все было в работе. Попутно готовились еще закуски из овощей и рыбы, окрошка, рассольник и молочный суп, омлет с сыром, селедка с яйцом, сырники, запеканка из вермишели, галушки, пельмени со сметаной, запеканка из тыквы и яблок, капуста в молочном соусе и — по мне, так вершина всего — борщ, какого я уже больше никогда не попробую. И при этом Танюша делала все не только с изяществом и грацией, но и с ласковой заботливостью, словно ухаживала за больным или играла с ребенком.

Сильные удары в дверь, будто в нее стучали одновременно ногами, головой и кулаками, положили конец нашей необременительной работе. Те трое пели и мычали, Иеронимов выступал впереди всех, как тамбурмажор, и размахивал полотенцем. Так они и вошли, с обвязанными вокруг бедер белыми полотенцами. Танюша вскрикнула и бросилась к девочкам — они, совершенно голые, на четвереньках ползали между мужчинами, которые таскали их туда-сюда за волосы, как на поводке. Когда те трое заметили Танюшу, они защелкали языками и внимательно следили, как она перебегала от одной девчонки к другой, то прикладывая платок к окровавленному Ирининому носу, то трогая кончиками пальцев Верин опухший глаз или стирая посудным полотенцем пот, косметику и сопли с Марининого лица. Танюша едва слышно разговаривала с ними, а те даже не ревели и вообще не плакали. Они отупело глядели в пол. Стало тихо. Булькал борщ. Но стоило Ирине кашлянуть, как ее швырнули на пол. Кровь хлынула у нее из носу. Передышка кончилась, Танюшу отогнали, трое уселись за стол и зажали головы девчонок между бедрами. Пока я наливал водку в стаканы, Меньшиков многословно излагал, что, кроме Тани, они никого больше видеть не желают. И, подняв руки, принялись запускать пальцы в еду и хватать закуски.

Сквозь щель закрытого окна для грязной посуды мы видели, что происходит. Сама интонация Степанова была уже приятной неожиданностью, а их выдававшие настоящее воспитание изысканные манеры, которые теперь даже у образованных русских редкость, меня и подавно поразили. Кто еще держит сейчас спину прямо и ест, не чавкая, прижав локти к телу? Правда, колбасу они брали с блюда отнюдь не специальной вилкой, зато каждый ломтик ветчины, сыра или огурца подгоняли по размеру к ломтику хлеба, ловко отрезая ножом маленькие кусочки, прежде чем отправить их в рот. Даже из ложки с борщом у них ничего не проливалось на край тарелки, и они пользовались салфетками. А какое любезное, чуть ли ни отеческое обращение с Танюшей: они не только брали у нее из рук полные тарелки с супом, но и пустые передавали, засыпая ее комплиментами. Ей даже были прощены задвинутые под стол мисочки с водой. Танюша безостановочно разливала то молочный суп, то рассольник, то борщ, постоянно напоминая, чтобы оставили местечко для следующих блюд. За ее хлопоты подняли тост, при этом все встали и чокнулись, будто хотели попасть в кадр.

Они пригласили Танюшу к себе за стол, но она говорила слишком тихо — мы не могли разобрать. Однако внезапно тот, кого называли Афанасием, и тот, кого любовно называли Мормуно, стали звать Георгия и меня. Они держали вскочившую с места Танюшу за обе руки, как ребенка, пойманного на воровстве. Как только Альфонсо дрожащим голосом спросил, к какому же типу эксплуататоров мы принадлежим — к живодерам, паразитам, сутенерам или к самым мелким, вшивым, вонючим фашистским шантажистам, — я тотчас смекнул, что за час пробил. Танюша взглянула на нас, чуть не плача, будто тысячу раз просила прощения. Тут вмешался еще и Федоров и обозвал нас кровопийцами, позором нации, пролетариями, одержимыми манией величия, коммунистическими подонками, людьми без идеалов и чести и т. д., и т. п. Я не в состоянии припомнить все его поношения. Те трое все задирали и задирали Танюшу, будто хотели вырвать у нее ответ.