Николай Псурцев - Тотальное превосходство

У камина наяривал теперь псевдорусского или эрзац-комаринского волосатый дед с орденскими планками во всю левую полу пиджака. Генералиссимус? Стократный Герой Советского Союза? Булькала неусвоенная еще водка в его вялом желудке.

Старика штормило уже в дверях. Он тряс плечами, вихлял задом и отбрасывал назад с угрожающей старательностью грязные пятки. Бежал от кого-то. Или куда-то…

Катя осталась с любовью, но без меня… Так гнал, что сбил по дороге, подвывая и ухая, двух ковыряющихся друг у друга в зубах увесистых теток и одного веселого мужичка средних лет. Вертясь в самой середине каминной, мужичок зазывал всех присутствующих обрести покой на только что купленном им роскошном и комфортабельном подмосковном погосте, на кладбище то есть, — и без промедления, и не откладывая. Светел был истинно и задорен.

Пью пот. Задыхаюсь, негодуя. Он проливается отъетыми прозрачными червяками со лба на нос, со лба на глаза, со лба на щеки, а после уже и в рот. Кашляю. Матерюсь. Стон и звон от мата беснуются по всему дому… Но так мне только лишь видится, если признаться, а на самом-то деле я преследую Старика без всякого шума. Только подошвы ботинок стучат по паркету. Только локти и костяшки кистей бьются о стены…

Я забыл напрочь — но надолго ли? — зачем я сегодня пришел в этот дом. Я сдохну, честно, если не узнаю правду о моем Старике. Или о своем сумасшествии…

Коридор. Лестница. Проходная комната, наверное очередная гостиная или столовая. Мужчины и женщины воровато и злобно, галдя и повизгивая, запихивают в себя варенье, печенье, пирожные, торты… Коридор. Лестница. Кухня. Два повара встречают меня разделочными ножами и чугунными сковородками. Старику, как я понимаю, удалось проскочить. Он промчался мимо них, как НЛО, вернее, как НБО, как неопознанный бегущий объект. Вроде только что был, а может быть, и обыкновенно почудилось… Вырываю из пояса пистолет и тыкаю им поварам в их гладкие лица. Поварам на пистолет наплевать. Русские люди никогда не верили в глупые россказни о неизбежности смерти. Луплю поварам пистолетом по лицам. Повара искренне возмущаются, но отступают…

Лестница. Второй этаж. Третий этаж. Старик не позволяет мне упускать себя надолго из виду. Он словно бы сбавляет темп и ждет меня, если я слишком уж очевидно начинаю от него отставать. Иди за мной, говорит мне Старик. Или иди со мной… Я иду. Я хочу понять. Я хочу разобраться. Мне страшно. И любопытно отчаянно одновременно…

Очередной коридор. Теперь узкий. Темный. Не живой. Не обжитой. Без запаха человечины. Заявлял о невостребованности и заброшенности. Жаловался — скрипел паркетом, который не поношенный еще, хотя и хоженный в некоторые времена — забытые и далекие. В конце коридора стена, не дверь, видимость в темноте неточная и невнятная, слева от стены единственное окно. Когда я ступил в коридор, Старик уже стоял на подоконнике. А как только я добрался до условной середины коридора — скорость курьерская, для меня предельная, — Старик, гадкий провокатор, уже шагал в пустоту. Я рывком просунул голову в окно и тотчас же убрал ее опять в коридор. Успел увидеть справа широкий карниз и за ним просторный балкон, размером, наверное, с площадку для игры в бадминтон. Старика не нашел. Лег на подоконник и посмотрел за окно снова. На балконе услышал мелкий кашель и тихонькое смехотворение… Только слухом мог сейчас пользоваться. Не зрением. Не глазами. Ушами. Дальняя часть балкона совсем черная. Ближняя же освещена вяло и жадно. Свет, верно, выпадает из двери или из окна, соединяющих этот балкон, который для игры в бадминтон, с неким помещением, возможно опять коридором или не исключено что и комнатой.

Выдохнул как выстрелил. Где-то недалеко на ночных деревьях вспыхнули стаи птиц. С угрожающим шелестом пронесли себя мимо окна. Все как одна смотрели на меня — осуждали, предупреждали… Галки? Скворцы? Не вороны… Я помахал им вслед пистолетом и треснул несколько раз кулаком левой руки по подоконнику. Избил подоконник до трещин и нездорового скрипа.

…Катя попросила у меня прощения и объявила, откусывая при этом весомые куски свежего воздуха, выпирающего из окна, и вколачивая их трудно в бронхи и легкие, я даже подумал — без всякого волнения, правда, и явного неудовольствия, — что бедную Катю, возможно, недавно даже вешали или душили, и объявила, что больше уже никогда и ни за что меня не покинет. Она тискала мои уши и слюнявила мою шею. Катя сообщила также, что она потеряла меня где-то в районе второго этажа, но путь ей тем не менее подсказали приятные шумы действия и движения и тревожащие запахи моего рта и моего тела.