Николай Псурцев - Тотальное превосходство

…Вколотил себя в Катю ожесточенно и недоуменно. Понимал, что произошло, — не понимал, почему я так безропотно и быстро согласился на это. Катя меня заставила или я сам себя заинтересованно и убедительно об этом попросил? Я не помню… Захватывающую и возбуждающую я наблюдал и наблюдаю картинку. Мужчины в розово-фиолетовых тонах, женщина в бежево-черно-красных. Мастерски слепленная группа отрешенных на какое-то время от реального мира людей. Копошатся — толсто, медленно, потно, как отъетые удавы, скользкие, маслено блестящие. Упорно, последовательно двигаются к одному результату. А он, тот результат, действительно всего лишь один-единственный для всех без исключения. Способы его достижения лишь иногда отличаются… Так отталкивающе, что трудно удержаться от немедленного оргазма. Моча, слезы и сопли, фонтанирующие из мужчин и женщины, выдавливают из тебя тошноту и эрекцию… Открыв рот и глотая густую горько-соленую слюну, я смотрел, не мигая и не отрываясь, на пульсирующих, волнующихся, упивающихся друг другом трех мужчин и одну женщину и втыкался кровожадно и остервенело в Катино тело… Кате нравилось. Катя хрипела задушенно, материлась и выкрикивала осажденно, что хочет заниматься со мной этим ежеминутно и ежесекундно, бесконечно и даже после случившейся смерти…

Почему я так безропотно и быстро согласился на это? Отказывался от удовольствия с Катей — сурово и строго — какие-то минуты и секунды еще назад, уверен был, что раз и навсегда, видел, что девочка обаятельная и заводная, с преувеличенным темпераментом, скорая и любопытная, и жадная еще, и голодная еще, но не хотел отвлекаться и растрачивать — и, возможно, впустую — остатки желания…

Принудили меня к спонтанному и хаотичному, но необыкновенно приятному сексу с Катей трое мужчин и одна женщина, которые за стеклянной дверью — шевелятся, вспухают, лопаются, взрываются, опорожняются, наполняются вновь, счастливые. Заставили со всей жестокостью и неумолимостью… Им было так здорово! Волна похоти и наслаждения не теряла своей силы, даже пробиваясь сквозь стеклянную дверь… Каждый из них, сколько себя помнил, всякий раз покупал секс, когда хотел его получить, и дорого, если в полном объеме. Никто в здравом уме и твердой памяти по своей воле ни с кем из них заниматься любовью ни за что не желал… А вот сегодня, вот ныне, вот теперь, вот сейчас они любят друг друга добровольно — запланированно и с превеликой охотой. Они ни за что сегодня не платят. Им не надо сегодня торговаться за свой секс. И не надо его вымаливать и выпрашивать. Им нет необходимости этой ночью требовать от партнера доброты и нежности, внимания и участия, слуха и правильного ответа. Все у них нынче получается естественно и без неловкостей и проволочек…

И еще им хочется красоты. Они сцеплены, склеены, связаны, спаяны, сварены одной целью — превратиться в красавцев и красавиц. Красота поругана и растоптана ими — на словах. И высмеяна. И оскорблена. И унижена. И научно-философски не оправдана как нечто выдающееся, важное, необходимое, полезное и из ряда вон выходящее. Красота — зло и зараза, нахально и по-хамски врут они сами себе. Не верят… Ум — вот самое великое богатство, которым наградил человека Создатель, доказывают они друг другу и всем, кто находится рядом или неподалеку…

Их тайна делает их секс еще более мощным и непредсказуемым. И завораживающим для стороннего наблюдателя, то есть сегодня для меня и для Кати, заманивающим, заражающим, заряжающим…

Все кончали одновременно — и мы с Катей (я контролировал ситуацию: я тормозил себя и руководил Катей; я мечтал зарычать, закричать в унисон, в один голос вместе с инженером Масляевым и вместе с остальными его уродами), и трое мужчин и одна женщина за тонкой стеклянной дверью…

Занервничала комната. Захлопал потолок, открываясь и закрываясь, подпрыгивая и опускаясь на место — с болезненным ознобом, как крышка закипающего или уже закипевшего чайника. На полу затрещал, выламываясь, выворачиваясь наружу, паркет, со стен полезли вниз, скручиваясь толчками, с хрустом и шепотом обои, потекла с наждачно-рашпильным шипением раскрошившаяся известка, мебель полетела к осатаневшему потолку, кувыркаясь, разваливаясь в воздухе… Рассыпались в пыль и в мелкие осколки перила на балконе под Катиными руками. Куски кафеля катапультировались из пола и вонзались мне в ягодицы, в мышцы рук, в подошвы ботинок. Уже не живые, но еще и не мертвые птицы — между собакой и волком, между рысью и кошкой, между сыщиками и ворами, между плохими и сомневающимися, между дымом и паром — падали рядом с Катей и рядом со мной, кусали нас за ноги — предсмертно, а потому особенно злобно, — задыхались, хрипели, били крыльями, но немощно уже вспотевший предутренний воздух…