Жозеф Кессель - Всадники

– Если на этот раз я стану ночью замерзать, что будешь делать? – спросил неожиданно Уроз.

– Ничего, – ответил Мокки.

– Потому что смертельно меня ненавидишь или чтобы заполучить коня?

– И то, и другое, – ответил Мокки.

Несмотря на всю свою усталость, Уроз на какое-то мгновение обрадовался. Он заставил Мокки сказать то, что хотел услышать. И сказал:

– Хорошо. Поехали.

Надо было ехать, потому что боль усилилась. Шины на сломанной ноге давным-давно съехали. Острые края кости разрывали плоть, усиливали жар. От этого источника страданий исходили горячие потоки боли, превращавшиеся в сознании Уроза в ветви с нестерпимо острыми отравленными шипами. Их обжигающий яд проникал во все мышцы, во все внутренности, во все суставы. Щиколотка и коленная чашечка болели так, что невозможно было ими прикоснуться к боку коня. А что такое всадник без коленей? Все дрожало перед глазами, все кружилось в голове: темная масса кустов, уши Джехола, силуэт, в котором он уже не узнавал Мокки, и когда от особенно сильного толчка голова его отбрасывалась назад, небо опрокидывалось, осыпая его своими первыми звездами. Будто огненными камнями. Одновременно обручи лихорадки оглушительно стучали где-то рядом с висками.

Зато с необычайной до этого остротой воспринимал теперь Уроз запахи. Он различал доносимые издалека ароматы трав, древесной коры и даже воды. В ветре с гор он различал даже запах различных камней. Вдруг он поднял голову и стал принюхиваться к темноте. Оттуда навстречу ему потянуло чем-то отличным от запахов растений, речки и камней. Он подумал вслух:

– Откуда этот дым?

Мокки остановил коня. Что?.. Дым… огонь… люди…

– Что ты говоришь? Что ты сказал? – закричал он.

Уроз его не слышал. От резкой остановки он покачнулся.

«Бредит», – подумал Мокки. И пошел дальше. Уроз держался в седле, сам того не замечая. Он потерял сознание. А когда наполовину пришел в себя, запах дыма стал сильнее. Он наполнил все его тело, укрепляя дух. Уроз открыл глаза. Голова больше не кружилась. И боль тоже слегка утихла. Он спросил:

– Где юрта?

– О какой юрте ты говоришь? – спросил Мокки.

– О той, дурак, от которой идет дым, – ответил Уроз.

– Дым… ну, да… дым, – шептал Мокки, – дым от твоих бедных мозгов… дым…

Но тут же перестал шептать, перестал даже размышлять. Теперь и он почувствовал запах, от которого забыл все прочие запахи: воды, камней и деревьев. Это был плотный, почти осязаемый запах дыма, весь пропитанный, будто благовонием, ароматом растопленного бараньего жира. Мокки потянул Джехола и сам почти побежал.

– Скорей, – говорил Уроз. – К юрте, скорей!

От холода, пронизывающего до костей, от одиночества и изнуряющей болезни, запахи очага и кухни, сменяющие друг друга, подгоняющие друг друга, тут же превращались в манящие образы. Жаркий огонь… горячий медный самовар… стены… крыша, уходящая ввысь… ковры, подушки, одеяла ярких цветов, лежащие на земле, на чарпаях… И чапаны, плетки… Родные, дружеские, спокойные лица…

Такой была степная юрта, тяжелая внизу, легкая и заостренная вверху, сделанная из прутьев и войлока, в которой родился и провел свое детство Уроз. И теперь, когда в голове смешались все времена и все места, именно к такой юрте и вели его спирали горячечного воображения. А толчки седла казались качанием колыбели.

– Ну вот, – крикнул Мокки. – Добрались!

Уроз открыл глаза, потом закрыл, снова открыл. Тщетно. Где был тот магический круг? То былое пристанище? Откуда взялся этот бедный, задымленный очаг, где горело чуть-чуть хвороста? Эти криво висящие грязные и дырявые куски коричневой ткани? Эти изнуренные лица? Эти драные одежды?

Длинный, худой мужчина и необъятных размеров женщина вышли и низко поклонились путникам.

– Добро пожаловать к нам, и да приютит вас наша бедная лачуга наилучшим образом, – сказали они одновременно.

Раболепие их поз и даже их голосов было так отвратительно, что к Урозу вернулось чувство реальности. В горных долинах Гиндукуша степные юрты не привились. И попал он, со своей болью и усталостью, не в семью благородных всадников, а к людям еще более презренным, чем джат, – к людям малого кочевого племени, живущим грабежом и попрошайничеством. На сезонные работы их нанимали за смехотворные цены. Причиной всеобщего презрения к ним была вовсе не их бедность. Гордая нищета вызывает скорее уважение. У этих же страх перед бедностью пересилил и честь, и желание соблюдать приличия. Не было такого недостойного поступка, который бы они не согласились совершить за самую что ни на есть малую мзду.