Жозеф Кессель - Всадники

«А встала, как молодая», – подумал Уроз. И почувствовал огромную усталость.

– Спасибо за угощение, – поблагодарила его Радда.

– Еще большее спасибо тебе, – поблагодарил в свою очередь Уроз, – спасибо за такой ценный подарок.

Мокки смотрел, не понимая. Его рука, лежавшая на мягкой голове обезьяны, задрожала. Зверушка мягко освободилась от нее и подошла к хозяйке. Мокки воскликнул:

– Матушка! О, матушка! Ну зачем уходить в ночь? Лучше переночуй у дружеского костра.

Старая джат запахнула полы своей пустины, поправила котомку на спине и сказала:

– Люблю идти навстречу утру… Как в песне.

Взяв цепочку идущей к ошейнику обезьяны, она добавила: —Мир вам!

– Мир тебе! – ответили мужчины.

И проводили ее взглядом, пока она шла, выпрямив спину и высоко подняв голову, по освещенной костром поляне. Когда приблизилась вместе со своим спутником-получеловеком к зыбкой черте, за которой начиналась холодная ночная тьма, Уроз подумал: «Смелая, гордая, свободная, как никто в мире… А ведь женщина… Старая женщина…» И, сам того не замечая, прошептал: «Шагай, шагай долго, Радда… Шаги твои земле приятны».

Джат ушла в потемки. Джехол тихо заржал.

– Матушка! О, матушка! – проговорил Мокки.

Джат обернулась… Ее уже не было видно. О том, что она обернулась, можно было догадаться лишь по отблескам костра в ее глазах и на светлой вышивке ее пустины. Мокки крикнул ей вдогонку:

– Матушка, прошу, очень прошу, скажи, что люди твоего племени не крадут лошадей…

Голос медью ответил из темноты:

– Хорошая лошадь, как и красивая женщина, принадлежит по праву тому, кто лучше других умеет ее любить.

Уроз откинулся к скале, к которой привязан был Джехол, потом сполз на землю. Мучительная боль пронзила все его тело. Он спросил очень дружелюбно:

– Ты слышишь, Мокки?

И лег навзничь на спину. Жар наполнил его уши звуками бубенчиков и колокольчиков. Он так и не понял, кто это пел вдали, болезнь или цыганка:

Мокки подбросил дров в костер и, свернувшись клубком, уснул. Уроз некоторое время терпеливо прислушивался к его глубокому, шумному дыханию. Потом выпрямился, отвязал веревку от выступа камня и стал подтягивать ее к себе… Когда Джехол оказался совсем близко, он взял плетку, хлестнул жеребца по морде и отпустил веревку. Конь вздыбился с гневным ржанием, прыжком отскочил в сторону и исчез в темноте, там, где слышался шум воды.

– Что случилось? – закричал Мокки, вскочив на ноги еще раньше, чем крик Уроза достиг его сознания.

– Конь убежал, – ответил Уроз.

– Куда?

– Вот туда.

– Сейчас приведу… не беспокойся… – заверил его Мокки.

Он уже бежал, когда его остановил пронзительный крик.

– Именем Пророка, вернись немедленно, – кричал Уроз.

Саис вернулся, после чего Уроз продолжил:

– Поклянись на Коране, что не уедешь на Джехоле и не присвоишь его, бросив меня здесь умирать.

Мокки откинулся назад, будто его ударили по лицу. Вместо ответа он жалобно, глухо застонал.

– Клянись, – приказал Уроз… – На Коране.

– Да, да, на Коране, – бормотал Мокки, единственным желанием которого было не слышать больше этот ужасный голос…

Джехол убежал недалеко. По первому же зову Мокки он подошел к нему.

– Наверное, веревка отвязалась, когда он натянул ее, почуяв джат, – объяснил Уроз, пока Мокки вновь завязывал узел вокруг большого камня.

– Да, наверное… конечно, – бормотал Мокки.

Он говорил, не придавая значения словам. И непрестанно думал, со страхом и одновременно с сожалением, о том, с какой нежностью там, в темноте, Джехол прижался к нему своей мордой. А голос джат все звучал, все звучал в его ушах: «Хорошая лошадь принадлежит по праву тому, кто лучше других умеет ее любить… Умеет ее любить… Умеет любить…»

Мокки отошел подальше от Уроза и от костра, в темноте повалился на холодную землю и, приглушив голос, произнес: «Матушка! О, матушка! Ну почему я так одинок?»

И тут Уроз заснул.

Рассветало. От костра остались лишь покрытые пеплом угли. Среди золы и дыма светились только три точки, три темно-красных рубина. Путников разбудил резкий, пронизывающий до костей холод… Уроз, однако, продолжал лежать неподвижно. Первым делом Мокки было раздуть огонь и вскипятить чай. Пил он с такой поспешностью, что обжег себе рот. Тепло от чая и от возрожденного костра разлилось по всему его большому телу. После этого он понес пиалу с чаем лежащему, скованному холодом Урозу. Тот не шевелился. Отблески костра играли на его исхудавшем до костей, неподвижном лице, на восковой, обрамленной щетиной коже.