Жозеф Кессель - Всадники

Песня резко оборвалась, как отрезанная косой. У Уроза возникло ощущение, что ему нестерпимо не хватает ее. Ему захотелось вновь услышать песню, повторить хотя бы несколько слов из этого гимна отваге и славе. Но он вдруг осознал, что язык, на котором пела старуха, ему незнаком.

– Это были русские слова? – спросил он.

– Нет… Цыганские, или джат, если тебе будет угодно, – ответила Радда.

Она смотрела в затухающий костер, где еще краснели, словно рубины, несколько угольков среди золы.

– Слова эти достойны того, чтобы их запомнить? – спросил Уроз.

Чтобы ответить, старуха медленно повернулась к нему. Как раз в этот момент в костре вспыхнуло пламя и озарило ее сухой, благородный профиль. В таком обрамлении она вдруг сделалась похожей на почерневшую от времени бронзовую скульптуру.

«Она не просто смуглая, – подумал Уроз. – От глиняной пыли многих дорог у нее сделалась вторая кожа».

Старуха спросила:

– Так, значит, ты хочешь понять слова?

Уроз кивнул головой.

– Ты прав. Это как раз песня для всадников, – сказала джат.

Закрыв глаза, она добавила:

– Подожди, мне нужно мысленно перевести.

Какое-то время в тишине слышалось только позвякиванье цепи. Обезьяна чесалась. Потом старуха сказала Урозу:

– Я предупреждаю, это будет не так красиво, как на цыганском языке. Чтобы слова взлетали в небо, они должны звучать на родном языке. В переводе они теряют крылья.

– Ничего, ничего, – воскликнул Уроз.

Будто желая раззадорить его еще больше, старуха начала, не раскрывая рта. Голос ее от этого был еще загадочнее и грубее.

«Видать, и в горле у нее тоже есть что-то от пыли пройденных дорог», – подумал Уроз.

Нетерпение в нем прошло, и он полностью отдался ритмичному шепоту, поднимающемуся все выше, выше, становящемуся постепенно гудением, гулом, громом. И песнь началась. Вот ее слова:

Старая джат глядела на костер, уткнув острый подбородок в ладони. Мужчины слушали, не шелохнувшись.

– О, матушка, матушка! Откуда в тебе столько силы? – воскликнул вдруг Мокки, не осознавая, что называет святейшим именем презреннейшую из женщин.

– Замолчи! – грубо крикнул ему Уроз.

И чтобы вернуть, чтобы продлить действие чар, повторил шепотом:

– Но только гривой не задень Луну-принцессу… Луну-принцессу…

Но тщетно. Чары исчезли. Он повернулся к старой женщине и сказал:

– Если бы Пророк был чопендозом, эта песня ему бы подошла. Спасибо, что спела ее мне.

– Это не для тебя. Это для твоего жеребца, – сказала Радда. – Мой отец был бы от него в восторге.

В последних словах цыганки прозвучала вдруг удивительная нежность, отчего голос ее словно сорвался. Она еще ниже склонилась к костру.

– А какие-нибудь другие песни ты знаешь? – спросил Уроз.

Тут губы и веки цыганки дрогнули. Она знала сотни и сотни песен. Выучила их еще девчонкой, бродя с отцом с ярмарки на ярмарку, от базара к базару, на берегах Дона и Днепра, Урала и великой Волги. Слышала их на пирушках, которые устраивал отец, когда удавалось обмануть хитрых перекупщиков скота. На стоянках табора вокруг костров, подобных тому, что грел ее сейчас. А позже ее муж, искусно игравший на гитаре, научил ее многим песням, древним, как сам их народ. Никто не исполнял их лучше, чем она. Женщинам и девушкам табора позволялось лишь подпевать хором да хлопать в такт, в то время как танцовщицы и танцоры выделывали вокруг них умопомрачительные коленца. Песни о любви. Застольные песни. Песни о вечном движении. Прекрасные мотивы и прекрасные слова теснились в памяти и в горле старой Радды. Но у этих двух мужчин был недостаточно тонок слух, чтобы воспринимать все оттенки печали и радости, все оттенки страстей, наполняющих эти песни. Да и не стоило будить тени прошлого. Они отнимают силы, помогающие пережить их. В огонь… воспоминания. В пепел… Все ее прошлое теперь умещалось в котомке, которая лежала у ее ног.

Старая джат схватила ее и перекинула за спину.

– Нет, больше ничего не знаю, – сказала она.

Затем, не коснувшись руками земли, волнообразно качнула корпусом и встала.