Жозеф Кессель - Всадники

А тот подумал: «Он упрекает меня в том, что я долго здесь не был». Но в какой-то момент все исчезло из глаз Турсуна, словно смылось волною гнева. Потом он опять увидел жеребца. Ноздри у того были расширены, непокорный взгляд выражал вызов, презрение. Турсун сказал старшему конюху:

– Прикажи принести мое седло, и пусть его оседлают.

– Для кого?

– Ты видел когда-нибудь, чтобы на моем седле сидел кто-то, кроме меня? – спросил Турсун.

– Но… как?., этот конь… ты хочешь… он и так самый буйный из всех… а тут еще, после семи дней…

Старший саис вдруг умолк.

Лицо Турсуна и все шрамы на нем расплылись в беззвучном смехе. Вороной нервно дергал за привязь и бил копытом, поднимая столб пыли.

– Вот видишь, он понял, – сказал Турсун.

Пришлось двоим конюхам держать жеребца, пока третий его седлал. И не то чтобы конь противился или уклонялся. От нетерпения он буквально плясал на месте. Когда удила и поводья были на месте, а подпруги затянуты, Турсун очень медленно обошел вокруг жеребца и остановился перед его головой. Тут он одной рукой захватил нижнюю челюсть коня, а другой – верхнюю часть головы. В таких тисках вороной замер, а неподвижный взгляд Турсуна проник вглубь его влажных, блестящих и буйных глаз. Постепенно конь перестал дрожать. Еще трепетали лишь веки с длинными ресницами. Турсун провел по этим векам большим пальцем, словно желая их разгладить.

– Хорошо, – сказал Турсун. Он отпустил голову коня. Один из саисов придерживал стремя, готовый подсадить хозяина в седло.

– Назад, – пробурчал Турсун.

И не успел сказать, как понял значение этой команды. Обычно, как и все люди его возраста и ранга, он оказывал слугам честь, разрешая помогать ему сесть при посторонних на коня. По общему согласию это было правилом и даже долгом. Таким способом удавалось избежать каких-либо проявлений слабости, неточных движений, смешных поз, жалости и сочувствия свидетелей, исключалась возможность болезненного унижения уважаемого всадника. А своим отказом от помощи Турсун поставил себя вне правил игры. Теперь власть возраста не была защищена обычаем. Ни его старость, ни его должность, ни легендарное прошлое не имели больше никакого значения. Он сам так решил, сам этого захотел.

На какое-то мгновение Турсун почувствовал себя голым в средоточии всех устремленных на него взглядов, почувствовал себя выставленным на обозрение любопытных – со своим усталым телом, со своими поврежденными суставами.

«А если я поскользнусь, – подумал он, – или сорвусь… или плюхнусь, как мешок… В моем возрасте никто не стал бы подвергать себя такому риску».

При этой мысли он ощутил такую горделивую, такую чудесную радость, что она оторвала его от земли и вознесла вверх. Тело его стало невесомым. Все суставы, от ступней до шеи, стали послушными. Одним махом Турсун оказался в седле, держащим уздечку в руках, безмерно довольный, что точно рассчитанное, уверенное движение вернуло его в лучшую пору его жизни.

Неважно было, что конь под ним пытался вздыбиться и понести. Против этой лошадиной страсти на стороне Турсуна были его вес, масса его тела, подобные тискам колени, железная хватка рук и весь его опыт. Конь почувствовал это, причем настолько быстро, что это даже разочаровало Турсуна. Он бы хотел вступить в схватку с непокорным, ретивым жеребцом, чтобы проявилась в полной мере сила, чудесным образом омолодившая и кровь, и весь его организм. Ему захотелось удилами и шпорами спровоцировать бунт слишком быстро смирившегося жеребца и продемонстрировать все свое мастерство дрессировщика, давно уже им не применяемого. Но он вовремя вспомнил о своем положении и о своих семидесяти годах. Не мог же он перед подчиненными, отлично понимающими, что возникает естественно, а что является трюкачеством, пусть даже самым ловким, не мог же он заниматься акробатикой, как какой-нибудь безусый чопендоз. Сопровождаемый почтительным гулом одобрения в связи со смирением коня, Турсун шагом выехал из загона и медленно поехал дальше. Все мускулы жеребца страдали от этой медлительности, воспринимаемой им как насилие. Но и старый наездник страдал от нее не меньше.

Когда они отъехали подальше от имения, перед ними на востоке открылась степь, такая бесконечная, что впору закружиться голове. И тогда Турсун пригнулся к трепещущей холке коня и прямо в ухо ему издал переливчатый, пронзительный и такой долгий крик, что он, казалось, заполнил собой все пространство до горизонта и даже дальше, сотрясая небо и землю.