Жозеф Кессель - Всадники

– Это за барана! Это за собаку! Это за страх!

И поскакал галопом к востоку.

Блеянье перепуганного стада стало ослабевать и наконец затихло. Когда вокруг восстановилась тишина, Турсун перевел коня на рысь, потом на шаг…

Он потрогал рукой, еще сохранявшей запах бараньей шерсти, взмокшие от пота щеки и лоб. Провел рукой по затылку. Пальцы его коснулись растрепавшейся ткани. «Моя чалма», – мысленно сказал себе Турсун. Важнейшая часть одеяния, призванная подтверждать достоинство человека, оказалась в полном беспорядке, что было совершенно неприлично.

Он на мгновение увидел себя таким, каким увидели его пастухи: седовласым мужчиной, напавшим на мирное стадо и играющим в бузкаши с двумя голодными псами. «Старый придурок», – подумал Турсун. И еще подумал: «Мне бы следовало устыдиться такого неприличного поведения». Тем не менее он спокойно ехал дальше по степи. Старый – это точно. Придурок – возможно… Но зато какая победа над самим собой!

Турсун погладил взмыленную шею коня. Рука его хотела и умела передать радость. Жеребец тихо заржал. Турсуну этот ответ был понятнее человеческой речи: «Хвала тебе, спасибо тебе за все, что ты сделал со мной сегодня, – говорил ему конь. – Я твой раб, и я люблю тебя…». Турсун протянул вперед руку и твердыми, как рог, ногтями, несколько раз провел между глаз коня. Радостная дрожь пробежала по блестящей от пота шерсти. «Конечно, он не стоит моего Джехола, – подумал Турсун, – но в то же время он и не так уж далек от него». Странное чувство испытывал он к этому коню. Первый Джехол был для Турсуна словно брат. Следующих он воспринимал как своих сыновей. А этому жеребцу – молоденькому, свежему еще, еще зеленому в большой игре, но уже участнику и свидетелю сегодняшнего триумфа – Турсун улыбался, как дед внуку. Медленно ехали они по бескрайней полынной степи под полуденным солнцем.

И тут он увидел в степи домик.

Он сразу узнал его. То был привычный ориентир, очень ценный для тех, кто проводил большую часть времени в этой однообразной степи, – для всадников, пастухов, кочевников. Но для Турсуна этот домик был больше, чем ориентир. С высоты его крыши, куда он взлетел однажды благодаря чудесному прыжку своего коня, он когда-то дразнил лучших чопендозов трех степных провинций. До сих пор люди продолжали говорить и слагать песни об этом славном подвиге.

Обычно, когда Турсун проезжал неподалеку от этого дома, от этого загона для скота, он отворачивался от него. Всадник, каким он стал теперь, не имел ничего общего с всадником той поры. Но в это волшебное утро Турсун устремил свой взор прямо на крышу глинобитного дома. Чопендоз, который сейчас ленивым шагом направлял своего коня, мог без сожаления и без стыда вспомнить о том, другом чопендозе. Они были равны. Он был одновременно и тем, кто медленно подъезжал к дому, и тем, кто там, на крыше, вздымая коня на дыбы, оскорблял стаю беснующихся в бессильной ярости противников. Турсун вновь ощутил радость и гордость, владевшие им тогда. Он вспомнил поднятые к нему лица, искаженные злобой и завистью. Слышал брань и проклятия в свой адрес. А над всем этим гвалтом, пронизанным ненавистью, звучал, как тогда, молодой, чистый голос, вибрирующий от преданности, гордости и беспредельной дружбы.

– Отец, – кричал этот голос, – чем я могу тебе помочь?.. Отец, отец, ты мной доволен?.. Отец…

И, как тогда, Турсун почувствовал удивительную радость, наполнившую ему грудь, и прошептал:

– Уроз… сын мой… мальчик… мой малыш…

Вдруг конь остановился. Уши его затрепетали. Никакой видимой причины для беспокойства не было. Кругом была выжженная южным солнцем степь. Ни малейшего дуновения ветра, ни движения в сухой траве. В небе ни ястреба, ни какого-либо другого хищника. И сам Турсун тоже не мог ничем напугать лошадь. Колени, каблуки, плетка были неподвижны. Поводья по-прежнему мирно лежали на холке. Но инстинкт коня отличается большей тонкостью, чем грубый язык жестов. Дыхание его стало короче… мускулы напряглись… Не было больше мира и дружбы в его теле, этого составлявшего единое целое с телом человека.

Турсуну показалось, что рот его наполнился горьким вкусом степной полыни. А ведь только что уста его были полны нежных слов в адрес мальчика, привставшего на стременах, у стен этого дома.

«Сын мой… мой малыш…»

И вновь произнес Турсун эти слова. Но только на этот раз голос его прозвучал со свистящей интонацией, потому что вылетевшие слова были сказаны сквозь сжатые зубы. И тяжелые губы исказила отвратительная ухмылка. Теперь нежные слова, звучавшие раньше как колыбельная, относились к чопендозу в расцвете лет, жестокому, высокомерному и скрытному.