Жозеф Кессель - Всадники

– Ты не узнал эти костыли? Это мои.

Уроз собирался тоже опустить руку в плов. Рука его повисла в воздухе.

– Что? – не смог скрыть своего удивления он. – Это те…

– Те, что служили мне, когда я разбил правое колено и сломал левое бедро, – подтвердил Турсун.

Уроз вытащил из котла горсть шафранного риса. Вкуса его он не почувствовал. Он вспомнил, как тридцать лет назад Турсун, тогда в зените славы, прыгал на этих подпорках по дворам и конюшням, по базару Даулатабада.

– Это же было только на какое-то время, – сказал Уроз.

– Тогда я не был в этом уверен, – не согласился Турсун.

Он вынул из плова баранью кость и разгрыз ее своими желтыми зубами. Потом спросил:

– И что же, по-твоему, мой авторитет тогда упал из-за этого?

– Воистину, не упал, даже наоборот, – произнес сын неожиданно для себя.

Он вспоминал лица людей, как в имении, так и в селе, проявлявших к Турсуну на костылях и уважение, и дружеское расположение еще больше, чем прежде. Он сказал:

– В таком возрасте легче смириться.

Турсун медленно расправил плечи и, устремив на Уроза тяжелый взгляд желтых глаз, ответил:

– В то время мне было меньше лет, чем тебе сейчас. Посчитай.

Уроз посчитал. И не поверил цифрам. Еще раз посчитал. Пришлось согласиться. Тот старик, каким ему казался тогда Турсун, был на самом деле моложе, чем он, Уроз, сегодня.

Чтобы избежать взгляда желтых глаз, Уроз принялся жадно есть. Но остановился, уловив в голосе Турсуна какую-то особую интонацию.

– Я хорошо помню, Уроз, то время, – сказал Турсун. – Тогда я еще не был Главным Конюшим.

Он опустил голову, прикрыл немного веки и попросил Рахима налить чаю.

– И мне тоже, – попросил Уроз.

А Турсун продолжал:

– И вот уже двадцать лет, как я исполняю эту должность… Воистину, слишком долго. Но не вижу никого, кто бы мог ее исполнять… кроме тебя.

Чашка в руках Уроза звякнула о блюдце. Он поставил ее рядом с собой. Этот жест дал ему время сдержаться и ответить, не показывая своего отвращения к такой отставке, которую предлагал ему Турсун.

– Спасибо большое, но такая честь превышает мои возможности, – ответил он.

– Подумай до завтрашнего дня, потому что завтра возвращается Осман-бей, – настаивал Турсун.

И перешел к последнему и самому трудному вопросу, над которым он хотел предложить сыну подумать.

– Возвращается вместе с Салехом, – сообщил он.

– С Салехом… – повторил Уроз, и губы его побледнели.

– Чтобы отметить его победу, – продолжал Турсун, – через неделю будет устроен большой праздник. Салех будет сидеть за праздничным столом по правую руку от хозяина. Я был бы горд, если бы по правую руку от меня сидел ты.

– С костылями? – усмехнулся Уроз.

Он отчаянно надеялся, что ответ Турсуна будет гневным. А он оказался искренним и простым.

– Это было бы еще лучше, – кивнул головой Турсун.

Уроз почувствовал себя пойманным в ловушку, связанным по рукам и по ногам. Судьба тут не оставила ему никакого выхода, никакого шанса. Участвовать в триумфе Салеха? Нестерпимое унижение. Не явиться? Недостойный и трусливый выход. Какое решение ни выбери, все позор. Отвращение к самому себе до конца жизни.

Как, каким способом спастись от людей на этот раз, от людей с их правами, от природы с ее законами, каким поступком, в общем мнении безумным, противопоставить себя им, бросить вызов и затем распоряжаться ими, управлять их судьбами? Кем или чем воспользоваться? Когда он бежал из больницы, у него были Мокки и Джехол… Саис для него умер. А конь?

Уроз вонзил ногти в ковер, на котором сидел, и сказал:

– Я отвечу завтра. А сегодня я хочу воспользоваться Джехолом.

Как никогда внимательные и проницательные глаза Турсуна в упор разглядывали застывшее лицо сына. Ничего он не прочел на его лице. И не стал возражать:

– Почему бы и нет? Уход за ним был подобающий. А Мокки еще даже ни разу не появился в конюшне.

Аккуль, старший саис, счел своим долгом лично привести Джехола. Когда конь появился в конце аллеи, Турсуну показалось, что тенистая беседка вдруг озарилась особым светом. Тепло расплылось по всему его телу, радостнее потекла в жилах кровь. И какое-то внутреннее солнце загорелось в его желтых глазах.

В Джехоле не было сейчас ни грамма лишнего жира, лишнего веса, и он предстал в своей самой изящной форме, в самой своей абсолютной сути. Уход искусных саисов сделал шерсть коня блестящей и переливающейся, как шелк. От великолепной игры мускулов по коже пробегали муаровые волны. А грива, вычищенная, причесанная, приглаженная, выхоленная лучшими специалистами края, развевалась, украшая высокую дугу картинной шеи, гордо несущей длинную, тонкую голову с горящими гранатовым блеском огромными глазами.