Жозеф Кессель - Всадники

«Прекрасный принц вернул мне жизнь, – подумала Зирех. – А я ему надоедаю».

И быстро прошептала:

– Никогда не забуду твою доброту, о господин мой. Каждый день буду молиться за тебя.

Пятясь, Зирех пошла к выходу. Когда она была уже готова поднять полог юрты, Уроз неожиданно для себя крикнул:

– Погоди!

Она остановилась. И опять, словно против своей воли, Уроз приказал:

– Вернись!

Зирех легким шагом подошла, и тут он понял, почему нуждался в ее присутствии. Пока она находилась здесь, в юрте были живы воспоминания: высокогорное кладбище кочевников, ущелье со скользкими плитами, где завывал горный ветер, радуга озер Банди-Амир.

Чтобы задержать Зирех под приличным предлогом, Уроз задал первый пришедший в голову вопрос:

– Ты видела Мокки?

– Видела, – отвечала она.

– Как он? – спросил Уроз.

– Я его ненавижу, – ответила Зирех. – Он до сих пор не отмыл грязь. Ходит понурый, руки свисают с плеч, как сломанные палки. Глаза пустые… Ты его помиловал. Отдал ему коня… А он – ни улыбки, ни радости. Ненавижу.

– Почему же тогда ты так его хотела?

Поведение женщины мгновенно переменилось, и самым странным образом. Она сжалась, отступила, закрыв рукой глаза, словно защищаясь от невыносимых видений. От тех мужчин, которые у нее были, от своих неудачных попыток кого-то любить. Ей было невыносимо вспоминать об этом, созерцая горделивую красоту Уроза, сидящего в такой богатой одежде в старинной монгольской юрте. Впервые в своей жизни Зирех стыдилась самой себя, своей плоти.

– Злой рок, наверное, – ответила она еле слышно. – Не знаю.

Продолжать она не могла. От волнения грудь ее высоко вздымалась. И от нежной ложбины в середине груди до мочек ушей загорелая кожа ее приняла розовый оттенок, украсивший грациозную, невинно согнутую шею в простых светлых кружевах.

Новое платье, купленное на тайные запасы, внезапная стыдливость, нежность свежевымытого тела, жгучий и скромный взор – все заставило Уроза подумать: «Прямо как невеста». И раньше, чем он осознал это, в памяти всплыли стихи Саади.

И тут потребность воспрянувшей и проголодавшейся плоти, желание вновь пережить с кочевницей суть своего невероятного приключения, давнишняя тайная и властная тяга к надругательству, к причинению боли недоступным девушкам – все слилось в едином страстном желании. Он притянул к себе Зирех.

Еще мгновение, и она лежала возле него. Он тут же порвал на ней платье и через одну из прорех вонзился в нее, как убийца, глубоко, до упора, вонзающий кинжал в живот своей жертвы.

От неожиданности и боли Зирех громко закричала. На лице Уроза появилась волчья ухмылка. «Кричи, кричи, – выдавил он сквозь сжатые, неподвижные губы. – Кричи! Главная боль у тебя еще впереди».

Для утоления своей страсти, своих звериных немыслимых желаний у него были руки и чресла чопендоза, зубы, способные разгрызть большие бараньи кости, ногти и пальцы, которыми удерживал он, как тисками, туши обезглавленных козлов. Он превратился в изобретательного палача, опьяненного страданиями своей жертвы. Все, что только могло причинить ей боль, доставляло ему наслаждение. Он получил абсолютное право изничтожать скромность, чистоту, стыд, радуясь страданиям обесчещенного тела. И еще право всеми своими фибрами, клетками, капиллярами, мозгом костей получать безграничное, нечеловеческое счастье с помощью своей все возрастающей жестокости.

А Зирех не переставала кричать. И с каждым ее криком на Уроза накатывала новая волна все более упоительной ярости, и он, вдохновляемый ею, искал и находил все более изощренные способы мучить. Его, конвульсивно спустившего веки, так как он не хотел ничего потерять из огня и мрака, населявших его адский рай, несло с вершины на вершину и из одной бездны в другую.

А потом, от долгой игры с этими жгучими, черными колдовскими образами в сознании Уроза накопилась какая-то усталость. Ему уже стало мало просто причинять унижение и боль. Захотелось насладиться зрелищем. Он открыл глаза и, увидев лицо Зирех, сперва обрадовался. Растянутый, разверстый, разорвавшийся от собственного крика рот – это было то, на что он и надеялся. Но радость Уроза длилась недолго. Почему на этом лице, опрокинутом под ним, ничто не соответствовало мученическому выражению рта? Почему щеки, лоб, виски озарял идущий откуда-то изнутри радостный свет? Почему кожа стала такой необыкновенно красивой, гладкой, вибрирующей от счастья? Откуда это выражение священного безумства? И этот взгляд, сияющий, как в момент наивысшего блаженства?