Жозеф Кессель - Всадники

Потом она отпустила его шею, а руки сами собой сложились на груди, словно поддерживая новорожденного. – Они будут красивыми, такими красивыми, – пропела она… – Красивее всех на свете.

Неподалеку послышался стук металла о камень.

– Они откалывают камни для надгробия, – сделал вывод Мокки. – Ты, что, хочешь остаться здесь до конца?

– Да, – отвечала Зирех. – И я буду оплакивать лучше всех других этого умершего младенца… И тогда судьба защитит моих детей.

Мокки почесал голову:

– А мне надо возвращаться. Пора.

– Иди, – сказала Зирех. – Я скоро приду. Могилка маленькая, ее сложат быстро.

И она опять обвила его шею и глаза в глаза пообещала саису:

– Они будут красивыми, красивыми и сильными.

Брови ее сомкнулись в одну черту. Она добавила с диким упрямством:

– И богатыми, клянусь тебе.

В голове Уроза прошло то волшебное состояние, когда образы менялись по своей воле, жили своей, независимой от рассудка жизнью и в то же время, подчиняясь ему, когда сон и реальность имели один и тот же смысл, одни и те же законы. Уроз был в здравом рассудке. Но он не делал ни малейшего движения и, несмотря на обжигающую сухость во рту и в горле, не просил принести чаю, чтобы не нарушить тишину и покой, будто гладким и мягким драгоценным шелком окутавшие и тело его, и ум.

Собак больше не было слышно. Тишину осветило солнце, заливавшее теперь каменный альков. Тепло его и свет не позволяли понять, потух ли костер или еще горит. Гуарди Гуэдж подбросил в него немного сухой травы. Послышался легкий треск.

Разговаривать со старцем можно было, не шевелясь и не подымая ресниц.

– Куда же ты теперь пойдешь, о Пращур? – поинтересовался Уроз вполголоса.

Такой же неподвижный, как и он сам, старец ответил, не открывая глаз:

– Обычно не я сам выбираю свой путь. Проезжает грузовик, везет меня… Караван увижу, иду с ним… Ветер дует и несет меня…

Гуарди Гуэдж еще подбросил хвороста и добавил:

– Это обычно так…

– А на этот раз? – спросил Уроз.

Старец, казалось, внимательно прислушивался к потрескиванию огня. Потом признался:

– На этот раз я знаю. Прошлой ночью я видел мой путь.

Гуарди Гуэдж протянул к невидимым языкам пламени руки, прозрачные руки цвета древнего пергамента, и продолжал:

– Несколько дней назад в Калакчекане, сидя рядом с великим Турсуном, я готов был расплакаться, слушая звуки домбры. Несколько часов назад я говорил для самого себя.

– И что? – спросил Уроз.

– Я думал о том, что стал старее старости, – отвечал Гуарди Гуэдж. – Думал, что навсегда ушел от нее, от единственной, настоящей смерти. Но вот теперь обе они, и старость и смерть, меня нагоняют… и я хочу вместе с ними добраться до той долины, где была моя колыбель.

– И где твои боги? – спросил Уроз.

– И тех, которых не сожгли, держат в плену, напоказ, в Кабуле, – сказал Гуарди Гуэдж. – Да это и неважно. В моем возрасте они уже не нужны.

Послышался стук подошв о каменистую почву и звон разбираемой посуды. Мокки принес чай. Запах напитка и позвякивание фарфоровых пиал напомнили Урозу о его жажде. Губы и ноздри его затрепетали. Он с трудом сдерживал нетерпение, глядя, как Мокки подает поднос сначала старцу.

– Здравствуй, о саис, вовремя принесший нам все, что нужно, чтобы утолить жажду, – приветствовал его Гуарди Гуэдж.

Мокки громко спросил, еще весь запыхавшийся от торопливой ходьбы:

– Вы же слышали… плакальщицы? Вот я и пошел… поклониться кочевникам.

– И правильно сделал, – одобрил его поведение Гуарди Гуэдж. – Мы же гости их покойников.

Выпив три пиалы, Уроз спросил:

– Кого хоронили?

– Новорожденного, – ответил Мокки.

– Налей еще, – снова протянул пиалу Уроз. И добавил:

– Столько шума из-за какого-то пищащего маленького бурдюка, наполненного материнским молоком и всякой дрянью.

– И это все, что ты думаешь о детях? – не очень удивился Гуарди Гуэдж.

– И еще то, что они глупее, грязнее, крикливее, требовательнее и труднее в воспитании, чем лошадь, – подтвердил Уроз.

– У тебя самого были дети? – поинтересовался Гуарди Гуэдж.

– Моя жена умерла при родах первенца.

– Ты жалел об этом? – снова спросил его старец.

Уроз покачал головой и ответил:

– В ту весну я выиграл шапку чопендоза на бузкаши трех провинций.

Гуарди Гуэдж отдал чашку саису, откинулся к стенке и посмотрел на Уроза:

– Значит, ты любишь только самого себя.

– Неправда, – возразил Уроз. – Просто других я люблю еще меньше, чем самого себя.