Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С

Это было не то лицо, совсем не то лицо.

Он очнулся, мы посмотрели друг другу в глаза, и лица у нас стали так похожи, как только могли стать у отца и дочери с начала мира.

Вмиг вся моя жизнь разделилась на главы, незыблемые бетонные главы, все мое будущее – словно лестничные клетки. И единственное, что мне оставалось, – промерить шагами все эти лестницы досюда, до самого этого гаража.

Внизу на площадке послышались вопли помешанной. А на улице пели птицы. Война закончилась, а вместе с ней и моя жизнь.

До блеска начищенные черные ботинки выглядывают из-под острых стрелок брюк, тоже черных. Солнце тонет в покрывале. Это дедушкины ботинки? Нет, это тот, с волосами. «Премьер-министр, – сказала бабушка. – Его дедушка сюда направил, чтобы он правил». Я в белом платье с широкой юбкой, в мелкий желто-зеленый цветочек, брожу между пингвинов, которые стоят группами по трое в бессастадирской гостиной на вечернем солнце, чокаются и смеются, хвосты у них черные, а грудки белые – исландские послевоенные мужчины. Рядом с некоторыми стоят их жены: с высокими прическами, в перчатках, в длинных платьях, у многих из которых есть шлейф . Лица женщин покрыты белой пудрой, губы и глаза как следует накрашены. Похоже, они подражают мраморным статуям: они все молчат, ни у одной губы не пошевелятся ни для того, чтоб произнести слово, ни для того, чтоб улыбнуться.

И все же есть одно исключение: у окна стоит знаменитая Лоне Банг в простом черном платье, с высокой прической, с высокими скулами, крупная и пригожая, с улыбкой до ушей, она рьяно кивает головой окружившим ее поклонникам. «Нет, в Лондоне, – слышу я ее фразу; она говорит по-исландски. – Да, всю войну. Никуда выехать было невозможно!» Произношение у нее одновременно изящное и крупное.

Дворецкий Эггерц звенит бокалами и открывает двери в столовую. Бабушка и дедушка, президент и супруга президента Исландии, приветствуют гостей в дверях. Летнее солнце из длинных – до пят – окон блестит на дедушкиных очках. За спиной у них длинный стол со старым добрым фарфором и вертикально стоящими салфетками, накрытый на 30 персон. На каждой тарелке поджидает маленькая карточка с каллиграфически написанным именем. «Фрекен Хербьёрг Марья Бьёрнссон, член семьи», – обнаруживаю я между двумя мужскими именами возле дальнего конца стола – того, который ближе к кухне. Возле тарелки стоит стакан молока – единственный на этом столе.

По левую руку появляется рослый длиннолицый человек, он здоровается, ласково улыбаясь, и становится позади своего стула. Я неправильно прочитываю имя на его тарелке: «г-н Йоуханн Счастливссон, предприниматель». Его супруга, рыжая, веснушчатая, кинозвездоподобная, стоит напротив него с алыми губами и меховым боа на плечах и кивает головой, а напротив меня редковолосый мужчина, полноватый, один из тех радостных хуторян, ряды которых в Исландии, кажется, никогда не поредеют и которых всех как одного зовут Гвюдмунд. Он раскраснелся, ворот рубашки душит его, тело напряглось, грудная клетка выпячена, словно он много десятилетий назад хотел рыгнуть, но воздух застрял в его внутренностях на все эти годы. Справа от него покачивает головой бледная женщина, у которой в роду явно были одни деревенские вязаные кофты. Ее седеющий супруг, с ртом-ящиком, потом встает справа от меня: «г-н Пьетюр Кнудсен, глава министерства».

Едва дедушка с бабушкой садятся у середины стола, все тоже устраиваются на своих местах и начинают гомонить. Но умолкают, как только поднимается премьер-министр:

«Для нас большая честь присутствавать сегодня в Бессастадире. Президент и его супруга доказали своей взаимной поддержкой и любовью…» Во время речи я рассматриваю веснушчатую кинозвезду напротив. Тело у нее удивительно чистое, полное, белое, жирок чуть-чуть подрагивает, выдаваясь из негнущегося декольтированного платья. Лицо лучится здоровьем и благополучием. Я прежде не видела таких женщин. Почему-то на ум мне приходит слово «теплоцентраль», которое я выучила на прошлой неделе. Потом я окидываю взглядом стол. Серьезные лица во время речи глядят прямо перед собой. Немножко печальные, как будто за этим обернутым в шелка моментом они прозревают пожар судьбы малого народа. Певицы нигде не видно, но соборный пастор тут – тот самый, со странным голосом. Бабушка сидит за пять тарелок от меня и часто смаргивает во время слов оратора, который стоит рядом с ней и говорит речь без бумажки, с большим достоинством, заложив большой палец за борт жилетки, напоминая при этом бодрого альпиниста, который только что проснулся и стоит возле горного убежища, держась за лямки своего рюкзака. Из его головы вертикально поднимается белоснежный столб волос, и это наводит на мысль, что такие люди – либо гении, либо сумасшедшие. «Мы, исландцы, питаем глубокое уважение к президентскому посту, ибо это наше самое высокое звание…» Дедушка страдальчески морщится во время этого панегирика.