Євген Положій - Мері та її аеропорт

Одно время я был маленьким.

И весь мир мне казался маленьким, крохотным, и не было никакого сомнения, что везде, в любой точке этого глобуса или карты я побываю и оставлю немного себя. Но чем больше и старше становился я сам, тем и мир разрастался до непомерных размеров, конкретных автобусов, поездов, самолетов; города и материки принимали свои очертания; мир растягивался в подозрительные часы и календари. Он обретал порядок, он разбухал — и казался совсем уже необъятным и страшным.

Одновременно я не верил в него. Как только писали в газете, говорили по радио или показывали по телевизору, что на другом материке, в другой далекой стране что-то случилось, мне тут же приходило в голову, что все это выдумка, ложь. Потому что нет в природе никаких других стран и материков, все врут; даже те взрослые, которые, приехав откуда-то, захлебываясь рассказывали, «как они там живут», — все ложь. Яркие сумки, красивые вещи, вкусные жвачки — все специально. Их просто так научили, чтобы обманывать меня, чтобы я думал, что есть другие страны и другие люди. А на самом деле все живут в одном городе с глаголами повелительного наклонения. И все глобусы и карты — мишура, сказка, игра, географический бред, и даже Москва, сама Москва, столица еще той страны — игрушечный и невсамделишный город. А тот, кого показывают по телевизору, кто всеми руководит и командует, — это кукла. Есть только я, мама, папа, люди, которые ходят по улице, и то, если смотреть в окно, а если не смотреть, их нет. Есть дождь, солнце, снег, ветер, но и за всем этим стоит Кто-то темный и страшный, он дергает за потаенные ниточки, заставляет всех рождаться и умирать, нагло и незаметно подталкивая в спину.

Но меня учили.

Меня учили систематически и регулярно, как и положено в цивилизованной стране. Я становился взрослее и хуже, руки и ноги вырастали, волосы требовали модной прически, ногти — ухода, одежда — опрятности. Мир научил меня измерять расстояния и знать, который сейчас час, люди требовали с меня платы за то, что я находился среди них, в виде правил приличия и принятия их размеров мира.

А я и не противился. Ничто не склоняло меня к этому, меня вполне все устраивало, но, будучи добрым ребенком, затаил все же какое-то нехорошее чувство, обиду, мысль, что мир, весь мир, меня обманул в чем-то главном и изначальном.

Все книжки, которые я читал в детстве, только усиливали подозрения и надежды. Они ничего не разъясняли мне, никак не продвигали вперед в познании расстояний и дат, только плодили мечты, на какое-то время делая их реальностью. И если это были мушкетеры Людовиков, то было очевидно, что, если это уж мне так нравится, то когда-нибудь я обязательно завернусь в плащ и обнажу шпагу в темном парижском переулке XVII века. Если же это был Немо, то «Наутилус» обязательно прибудет прямо по реке и увезет меня на далекий остров посреди океана.

Книги не только раздвигали мир, но и сжимали его, сжимали до размеров моей головы, моих полушарий. Одновременно существуя, большой и маленький миры были очень устойчивы, до поры до времени сохраняя равновесие. Но как только в моей жизни стали появляться секс, другие книги, ритм, жизнь, смерть, музыка, движение — покой исчез — и разверзлась бездна. И вновь, как когда-то давным-давно (плохо помню) при первом взгляде на свет, в меня вселился ужас. Мои миры рухнули вниз с удручающим ускорением, рассыпались на кусочки. Не могу сказать точно (не знаю), когда это произошло.

Как-то разом посыпалось все на мою голову — и снова стало ясно, что мне врали, что мир — ложь. Он стал невыносимым в своем свободном падении.

«…Всё, чему нас учат, ложно». Ускользающий мир под ногами — это славное прошлое, ежесекундное прошлое, не сбывшееся прошлое. Вы заметили: прошлое никогда не сбывается?

Меня вновь обманули, и обманули очень давно — тысячи, тысячи лет назад.

В этом году мне с каждым днем нравится здесь все меньше. Я здесь один, если не считать моей машины, которая пылится на стоянке, и сексуально активных соседей за стеной. Их душераздирающие вопли и не скупые комментарии меня не раздражают, наоборот, я считаю их чем-то вроде бонуса к санаторной путевке. Мне значительно лучше, я уже не мучаюсь воспоминаниями о Мэри, не думаю о ней ночи напролет, я мучаюсь и думаю о своей осуществленной мести. А это разные вещи и разные уровни мучений. Моя совесть временами угрызает меня, но комплекс вины почему-то никак не хочет вырабатываться.