Євген Положій - Мері та її аеропорт

На прощание мы заезжаем в Генуэзскую крепость под Судаком. Мы выдираемся, конечно же, на самую верхнюю башню, стоим там в полный рост и смотрим вниз. Страшно! Ветер просто обрывает уши. Мы слазим, по дороге в мечеть встречаем рыцаря, помахивающего мечом. Я спрашиваю, не Айвенго ли его зовут, а он отвечает, что нет, Уоллес, только Уоллес!

И мы таки уезжаем, уезжаем из этой благословенной страны, из этого Эдема, но куда и зачем? Но иначе нельзя. Рай может быть раем здесь, на земле, только ограниченное количество времени. Из него надо успеть вовремя смыться самому. Ведь рано или поздно, но тебя все равно оттуда попросят. Такие случаи в практике уже были.

Если нельзя дважды войти в одну и ту же реку, интересно, можно ли войти дважды в одно и то же море? Я ощущаю, что за прошедшие восемь лет мой мир стал значительно уже. Как бы то ни было, я призываю дух воспоминаний, дух Коктебеля зализать все мои кровоточащие раны.

При виде знакомых пейзажей злость и головокружение проходят.

Я снимаю какую-то квартирку «с улучшенными удобствами и кондиционером» за десять долларов в сутки, которая на поверку оказывается чем-то наподобие увеличенной собачьей будки с вентилятором, сворованным хозяином лет двадцать назад на заводе «Красный металлист». Но мне не хочется спорить вообще ни о чем, я отдаю деньги, загоняю машину во двор и иду к Юнге. Когда-то мы думали, что наверху этого холмика похоронен героический юнга с боевого корабля, но справочник «Коктебель», который я приобретаю на книжной раскладке на Пятаке, растолковывает, что название дано в честь немецкого археолога Юнге, который первым начал в этой местности вести исследования, чем и прославился. Вот так.

На нашем пляже, не считая двух микроавтобусов с телевизорами и прочим муфлонским причиндальем, никого нет. Июнь, то есть не сезон. Я три дня провожу в полном одиночестве, валяюсь голышом на гальке, брожу вечерами по немноголюдному городу, ем еду в знакомых ресторанах и кафе. Я разрабатываю план мщения. Я думаю о Мэри. Я представляю ее мужа, этого Терешкова. Я представляю, как она ждет его с работы, как она целует его, как говорит нежные слова, как кормит, как заботится о нем. И чем больше я об этом думаю, тем несправедливей мне кажется такой финал. Меня ведь покинула не только Мэри, меня покинул целый мир. И дело не в любви, потому что я не могу определенно сказать, любил я ее или же нет, в моем ощущении любви, скорее, нет. Но она была большим, чем эта болезнь, она была частью меня самого. Интересно, любила ли она меня? Как я сейчас понимаю, очевидно, тоже нет. Она просто ждала, искренне надеялась, что финал, к которому она стремится, финал, к которому ее подталкивают изо всех сил, этот извечный финал всех естественных отношений между мужчиной и женщиной, совсем близок. И она приближала его, как День Победы. Она очень старалась. Она искренне считала, что чем больше она старается, чем больше она трудится, тем быстрее все произойдет. А я просто жил, думая, что если двум людям хорошо вместе, то они должны радоваться этому состоянию и не морочить себе голову всякими глупостями.

А все случилось значительно проще. Оказалось, в этом мире еще остались мужчины, готовые жениться через пару месяцев после знакомства.

Утром последнего дня моего заброшенного пребывания в Коктебеле звонит Петр и сообщает, что все готово, и я должен быть в Киеве через пять дней, то есть в четверг. Петр спрашивает, знает ли моя сестра какой-нибудь иностранный язык хоть немного, потому что указанный мною самолет и его экипаж выполняет и выставочные рейсы в том числе, а это серьезное мероприятие. Кроме того, ей придется сначала два с половиной месяца поучиться на специальных курсах, сдать экзамены, потом налетать сорок обязательных часов с инструктором, и только после этого она сможет работать на том самолете, который ей необходим. О’кей? Нет проблем. Я беру «карманный» рюкзак и иду на ту самую высокую гору, на которую мы когда-то так и не поднялись с Котом.

Я спускаюсь с нее опустошенный, точнее, с выветренной головой, но мое сердце наполняет радость. Мне кажется, что я не понимаю еще больше, но откладываю свое непонимание куда подальше — до тех пор, пока не воплощу задуманное в жизнь. Отступать поздно, да и незачем. Жалеть о несделанном значительно печальней, чем сделать, а потом жалеть. Народная глупость, но я согласен побыть глупым, потому что я еще и упрямый, как осел.