Фредерик Тристан - Во власти дьявола

— Я позвоню ей позже, — произнесла Алиса. — Дадим ей отдохнуть. Это были трудные дни. Столько торжеств! Столько волнений!

Пурвьанш взорвался:

— Нет, нет, позвони ей сейчас! Прошу тебя. Я чувствую, что так надо.

Но Алиса не дала себя уговорить. Она позвонит мадемуазель Бонэр, как только мы вернемся на улицу Одессы.

— И сразу же дашь мне знать, хорошо? Поклянись!

Мария-Ангелина подняла глаза от своего журнала.

— У тебя забавный вид, ты, кажется, влюблен, — заметила она.

Никогда еще она не видела своего ужасного любовника в подобной роли!

— Кто тебе позволил мне тыкать? — заорал он. — Я — тот, с кем можно говорить только на вы! Заруби это себе на носу!

Мы оставили их объясняться наедине и ушли, не решаясь даже подумать о том, что там сейчас происходит.

Два дня спустя нам удалось дозвониться до Софи Бонэр. Все эти два дня Пурвьанш не оставлял нас в покое. Он был и вправду болен и словно бредил наяву. Неслыханная вещь, раньше такого не бывало: он поручил руководство репетициями «Короля Лира» одному из своих актеров и проводил время в бесконечных жалобах на бессонницу, надоедая нам своими тревогами.

Софи не подписала контракт с Франком Брюнером. Выглядел он весьма заманчиво, но был составлен на неопределенный срок и обязывал актрису сняться в пяти фильмах. Впрочем, она всегда хотела работать в театре и рассматривала съемки в кино только как источник приработка. До своего возвращения во Францию она решила побывать в Штатах.

Алиса заговорила с ней о Пурвьанше. Сначала это просто вызвало у нее раздражение: она не хотела забивать себе голову мыслями об этом отвратительном типе. Но моя подружка в конце концов разоткровенничалась и полунамеками рассказала ей, как он обращался с Марией-Ангелиной. Это все изменило. Софи относилась к нам с симпатией. Она поняла, какое тошнотворное омерзение питало наш гнев, и присоединилась к нашему стремлению преподать жестокий урок развратному соблазнителю. Конечно, она не была прирожденной кокеткой, и ей претило использовать удивительную страсть Пурвьанша. Поэтому мы решили подождать ее возвращения и разработать план, который мог бы утолить наше желание отомстить.

Нам следовало бы знать, что ненависть — цемент, скрепляющий крепче любви, и что, строя заговор против Пурвьанша, мы только сильнее укрепляем узы, которые нас связывают. Звонить в Лос-Анджелес только ради того, чтобы двадцать минут изрыгать яд на этого человека, — разве эта ребяческая выходка не была знаком нашего отчаяния и отвращения? Обнаружив, что мать живет по указке Пурвьанша и бегает за ним как собачонка, Алиса чувствовала то глубочайшее раздражение, то тоскливую, не лишенную нежности жалость, точно они поменялись местами и Мария-Ангелина теперь сама превратилась в ее ребенка. Возможно, понять свою мать она не могла, но старалась найти ей оправдание, полагая, что всегда следует искать причины, по которым все произошло, почему человек оказался на краю пропасти. А я соглашался с ней. Нам были выгодны любые доводы, которые мы приводили себе, обвиняя Пурвьанша, — каково преступление, таков и суд! Нельзя было ждать от нас беспристрастности!

Ведь, если подумать, почему мы решили, что имеем право судить мадам Распай? Пусть мы не знали, какой извилистый путь привел ее к этому падению, но дорогу ей указала любовь. Всепожирающая страсть — ненасытная, дикая, выдуманная ею самой, — в которой и заблудилась несчастная женщина. Но все же — это была любовь! И так ли уж важна была жестокость ее заблуждений, если она коренилась в чистом даре самопожертвования? Даре, дошедшем до крайних пределов отказа от самой себя. И что значит стыдливость перед лицом такого самоотречения? Святая Тереза Бернинская, а почему бы нет?

Но Пурвьанш, он, палач, — какие смягчающие обстоятельства могли бы сгладить его вину? Он воспользовался любовью женщины и постепенно привел ее к бездумной покорности. Это давало ему некое удовольствие, маниакальную радость ума. Казалось, гипертрофированно-болезненная гордость не позволяла ему ни минуты усомниться в правомерности его высокомерия. Хуже того: он пожелал угостить Алису зрелищем материнского падения, чтобы извлечь из него еще более тонкое и редкое наслаждение. Трудно было бы представить себе более мерзкий сценарий.

Мы вернулись в театр Пурвьанша, заставив его изрядно помучиться ожиданием. Мария-Ангелина все так же ухаживала за ним в его кабинете, а он жаловался на жизнь, лежа на диване. Насколько это было игрой, чтобы разжалобить любовницу и заставить ее прислуживать себе? Она принимала все его капризы, ходила за водой, — «нет, я хочу есть», а когда появлялась тарелка с едой, он швырял ее через всю комнату.