— Наталья, — прошептал Громов. — Мать, иди сюда, я допою песню.
Отвечала на это
Наташа ему:
— Я подобных насмешек
Никак не пойму.
Я хотела проверить,
Созрела ли рожь.
Отчего ж ты смеешься,
Пройти не даешь? —
Улыбается парень:
— Как видишь — судьба,
Я ведь тоже собрался
Проверить хлеба.
Я один собирался, -
А вышло при том —
Проверять нам придется
С тобою вдвоем.
Галина Петровна, слушая Громова, все больше убеждалась, что не знала его: тот Громов, который ухаживал за Наташей, потом женился, а затем увез дочь, совершенно не похож на этого человека, доброго и сурового, умеющего скрывать свою грусть и тревогу.
«Он любит Наташу, любит». Губы ее дрожали, и она расплакалась бы, но открылась дверь, и на пороге появилась Наташа с фонариком в руке.
Громов еще играл, его голова все ниже и ниже склонялась к клавишам, и Галине Петровне казалось: сейчас он упадет на клавиатуру и вместо музыки она услышит рыдания. Но произошло совершенно другое: он захохотал.
— Ха-ха-ха... Значит, говорите, гость хорош, когда он уезжает на следующий день? — Видимо, он не слышал, как вошла Наташа, потому что, смеясь, продолжал тихонько музицировать. Этот смех удивил и даже обидел Галину Петровну.
«Ах, живите, как знаете, я вам не судья». — подумала она, взглянув на Наташу, которая, бросив фонарик на диван, прошла в кухню.
— Вы это сами решили или кто посоветовал? — Громов повернулся к Галине Петровне, ожидая ответа.
— Что решила?
— Домой ехать...
Галина Петровна взяла фонарик и, рассматривая его, как диковинку, сказала:
— Сергей Петрович, отпустите со мной Алешеньку, хотя бы до осени. Ему у меня будет хорошо, устроимся в Мардакьянах, от моря два шага. Окрепнет. Отпустите...
— Что вы! Я и вас не хочу отпускать!
— На меня у вас прав нет...
— Это верно, прав нет. Но зачем же так быстро уезжать? Или не нравится у нас?
— Отпустите Алешеньку...
— Да, видать, серьезно решили, — тихо произнес Громов и, заметив через открытую дверь в кухне Наташу, сказал: — Она пришла? Наталья, ты слышала, о чем говорит мать?
— Слышала. — Наташа вышла из кухни, села на диван, скрестила руки на груди.
— Ну и как ты думаешь?
— Пусть едет.
— И Алешу берет?
— И Алешу берет...
Громов поднялся, опустил крышку пианино. В голосе Наташи он уловил нотки безразличия.
— Товарищи женщины, я вас не пойму, может быть, вы тут, без меня, — он хотел сказать «поссорились», но лишь показал руками, — столкнулись на встречных курсах? Тогда подавайте заявление в Организацию Объединенных Наций, мы вас рассудим. Арбитром позовем дядю Мишу. Согласны?.. Нет, Наталья, почему вдруг, уезжает мать? Если это секрет, пожалуйста, я молчу. — Но молчать ему не хотелось.
После ужина, который прошел без обычного оживления, он предложил Наташе совершить перед сном прогулку. Она ничего не ответила, но, накинув на плечи платок, первой вышла на крыльцо.
Галина Петровна, задержав Громова, сказала:
— Сергей Петрович, скажите мне: вы по-прежнему любите Наташу, как тогда, в том гарнизоне, когда носили ее на руках? Помните? В письмах вы мне об этом писали...
— Да. Галина Петровна, носил, носил... Неужели опять вы ее... отнимаете? Неужели, Галина Петровна?! — Он хотел пошутить, но получилось серьезно.
Гурова трясущимися руками схватила его за плечи. Из глаз ее брызнули слезы:
— Прости за то... Но сейчас не я, не я, сынок...
— А кто? Кто? — опять пытался шутить он.
Галина Петровна отрицательно замотала головой, руки ее соскользнули с его плеч, и она опустилась на диван:
— Иди поговори с ней...
Наташа ожидала у ворот. Он понял, что она нe слышала его разговора с тещей, и спросил:
— Мать серьезно решила уехать?
— Да.
— Вы поссорились?
— Нет.
— Почему же она расстроена? Ты когда домой пришла? Только что?
— Нет, вовремя... Но тебя не было дома...
— И ты решила пойти. — Он хотел сказать «к нему», но сдержался, подумал: «Черт знает что. Степан-то тут при чем? Он любит Елену. Неужели она этого не поймет?» Ему стало обидно и за себя, и за нее. За себя потому, что он не в силах был сказать ей: «Любить и быть нелюбимой — величайшая слабость», и потому еще, что на это ответил сам же за нее: «А где тот бог, который бы мог подсказать, как одолеть эту слабость? Не я первая, не я последняя». За нее обидно потому, что у нее не хватает смелости честно и прямо признаться в этом ему.
Она сказала:
— Что слышно о твоем переводе? Ты еще не дал согласия?
Читать дальше