Николай Камбулов - Ракетный гром

— Не верю, — отмахнулся Узлов. — чепуха, такого карьериста сразу бы раскусили.

— Да-а, был такой. Дима, был. Очень хорошо знаю этого человека. — Малко поднялся, закурил. Дмитрий, заметив, как трясутся у него руки, сказал:

— Артист ты, Мишель, здорово разыгрываешь...

— Разыгрываю?! — Малко оглянулся вокруг: поблизости по-прежнему никого не было. — Я тебе сейчас такое скажу. — Он вновь оглянулся, лицо его побледнело: — Это я дал тебе «подножку» там, на полигоне...

— Какую «подножку»? Не понимаю.

— Рядовой Гросулов мог бы вполне уложиться в норматив, но я ему подсказал иной порядок работы... Понял теперь?

— Как это так? Шутишь! — Узлов для чего-то сходил за коробкой с босоножками, потом опять положил их на прежнее место. — Артист! Не верю. — Дмитрия охватила тревога, холодок прокатился по всему телу. Он вскрикнул:

— Шутишь?!

— Нет...

— Скажи, что шутишь! — закричал еще громче. — Скажи, иначе мы будем драться! Сейчас, немедленно. — И, видя, что Малко сник, съежился, будто и впрямь приготовился принять удары, поверил. — И зачем ты мне это сказал? Зачем? Лучше было бы, если бы ты носил свою подлость при себе, до конца...

— Многие уже знают. — признался Малко.

— А если бы не знали, мог бы ты признаться? — Узлов приблизился вплотную. Малко отступил. — Вижу, не смог бы! Трус!..

— Днма!

— Молчи, трус...

— Дима, я не трус...

Узлов засучил рукава.

— Ах, ты не трус, защищайся! — Он весь напружинился, приготовился к бою, но лишь заскрипел зубами: — Эх ты, пакостник! — И, резко повернувшись, зашагал к выходу.

«Может, разыграл меня?» — вдруг усомнился Узлов. Он начал ругать себя за горячность, за то, что назвал Малко трусом. Оглянулся: Михаил стоял на месте. «Ну, конечно, разыграл». И оттого, что пришел к такому выводу, почувствовал, как отхлынул прилив гнева.

Он повернулся к старшему лейтенанту, сказал:

— Мишель, брось ты чудить. Не дразни меня. Характер у меня неровный, сам знаешь: с пол-оборота завожусь. Извини...

Малко приподнял голову: глаза его были подернуты дымкой.

— Извини, — повторил Узлов.

— Это правда, Дмитрий.

— Хватит, ну хватит шутить.

— Интересный ты человек, Дмитрий! Смотришь на жизнь, как на икону. Завидую! Для тебя все люди хорошие, святые...

Узлов рассмеялся:

— Что ты говоришь, Мишель!.. Я рос без родителей, всяких людей видел: и хороших, и плохих, и добрых, и злых. И сам я не такой, каким меня рисуешь... Правда, армия меня здорово обтесала, теперь я гладенький, умненький. На жизнь смотрю, как на жизнь, а не как на игру... Не люблю, когда люди играют, спектакль разыгрывают... Перевоплощение — отличная игрушка на сцене, в театре, кино, но не в жизни... Понял? Давай в открытую говорить: что ты мне хотел сказать?

— Я уже сказал, Дмитрий...

— Нет, без игры скажи.

— Ты не веришь? Только ты один можешь смягчить мою вину... Представляешь, как закрутится все это? Партбюро, партийное собрание, совещание офицерского состава... Важно, как ты отнесешься ко мне. Моя судьба в твоих руках.

Узлов вздрогнул: «Кажется, игры нет, он говорит правду». Леденящим голосом он спросил:

— А капитан Рыбин как отнесся? Неужели о себе рассказывал? Скажи, о себе? — и, поняв. что это так и есть, крикнул: — Вон ты какой!

— Не простишь? — сказал Малко.

Узлова будто током ударило.

— Разве это изменит суть дела? Я могу простить, но это ничего не изменит, не изменит, — повторил Узлов и, заметив в конце аллеи своих солдат, окликнул:

— Ребята! Я сейчас! — Он хотел что-то сказать Малко, но лишь махнул рукой и побежал.

«На этот раз не обойдет, заглянет и к нам черная тварь». — вслушиваясь в сильные порывы ветра, рассуждал Водолазов. Признаки песчаной бури наметились еще вчера. И хотя она теперь была не так страшна (хлеба поднялись на метр, и из трубочек выглядывали колосья), Михаил Сергеевич опасался града: пролетит черная пыль, а вслед, как раньше бывало, бог весть откуда, придут взлохмаченные облака с белым отливом, полыхнет жирная молния, ударят раскаты грома и начнется сечь, иногда с голубиное яйцо градины падают...

Сон был тревожный: едва смежив веки, тотчас просыпался. Потом, где-то за полночь, поднялся с постели, накинув армейскую плащ-накидку, вышел на крыльцо.

Ветер как будто слабел, но был еще крепок. Тонкий серпик луны никак не мог зацепиться за верхушку высокого дерева: лохматая голова кружилась в лихой пляске, и серпик то и дело соскальзывал с веток, вспархивал и вновь опускался, но не падал, а, казалось, болтался, будто привязанный невидимой веревкой к чему-то там, в темном и мглистом бездонье.