Джон Ирвинг - Молитва об Оуэне Мини

Здесь все ночи напролет хлопали сетчатые двери; коты и кошки дрались и трахались без перерыва; какофония собачьего лая притворно смолкала, когда вся стая приближалась к очередному мясному вертелу; время от времени вспыхивали зарницы, освещая темное небо и выхватывая силуэт запутанного переплетения телеантенн над приземистыми домиками — будто сеть гигантского паука, грозящего окончательно накрыть собой маленькое и жалкое человеческое сообщество.

— Точно вам говорю, единственное, что им мешает здесь поубивать друг дружку, — это куча свидетелей вокруг, — сказал майор Ролз.

Маленький задний дворик у дома погибшего уоррент-офицера был уставлен палатками для детей. Здесь также стояли два автомобиля на шлакоблоках, и, пока продолжались «поминки на свежем воздухе», кое-кто из маленьких детей ночевал в этих машинах. Еще здесь стоял — тоже на шлакоблоках — здоровенный ярко-красный гоночный катер со сверкающим хромированным релингом по обеим сторонам длинного носа. Казалось, спать в катере гораздо удобнее, чем в алюминиевом бирюзовом доме, из всех отверстий которого то и дело высовывались головы детей и взрослых, вглядывавшихся в темноту.

Один из двух двигателей катера был снят с кормы и прикреплен к широкой железной бочке, полной воды. Двигатель с шумом работал внутри бочки, и это действо собрало по меньшей мере человек шесть взрослых мужчин, наблюдавших, как разливается бензин и масло и могучие гребные винты почем зря вспенивают воду в хлюпающей бочке. Мужчины наблюдали за этой демонстрацией мощности двигателя с таким почтением, что мы с Оуэном и майором Ролзом не очень удивились бы, если бы бочка вдруг взлетела — или по крайней мере сдвинулась с места.

Благодаря чуду техники по имени электрический удлинитель на самом видном месте в центре высохшей и побуревшей от зноя лужайки стоял телевизор; сгрудившиеся вокруг него мужчины смотрели — ну конечно же! — бейсбол. А что же женщины? Разделившись на кучки по возрасту, опыту замужества или развода или сроку беременности, большинство женщин забилось в раскаленный, как духовка, дом, где от жары все как-то увяли, как размякшая зелень, наваленная как попало в разномастные вазы рядом с разномастными же мисками с густым соусом, — все это вот уже третий день взаимодействовало с окрестным зловонным воздухом.

Кроме того, в доме имелась наполненная льдом раковина, в которой теперь уже бесполезно было бы искать холодное пиво. Мать уоррент-офицера с высоко взбитыми липкими розовыми волосами стояла, привалившись к холодильнику и словно охраняя его от всех остальных; время от времени она стряхивала пепел с сигареты в нечто, по рассеянности принимаемое ею за пепельницу, — на самом деле это было блюдце с орешками, которые кто-то творчески смешал с сухим завтраком.

— А вот и наша сраная армия! — сказала она, увидев нас. Она пила что-то — судя по запаху, виски — из высокого бокала с вытравленным на нем жалким подобием то ли фазана, то ли тетерева, а может, куропатки.

Кто я такой, никого не интересовало, хотя Оуэн и майор Ролз несколько раз попытались меня представить. Здесь все равно не все друг друга знали. Трудно было отличить семью погибшего вертолетчика от соседской, и на тонкости вроде того, кто чей ребенок и от какого брака — бывшего или нынешнего, — никто не обращал внимания. Родственники из Юмы и Модесто, не считая того маленького неудобства, что их детей, а возможно, и их самих разместили в палатках и раскуроченных автомобилях, ничем не выделялись среди остальных.

Отец семейства, ударивший в аэропорту приемного сына, уже успел надраться до полусмерти и теперь в беспамятстве лежал в спальне с открытой дверью. Он развалился прямо на полу, в изножье кровати, на которой, прикипев к другому телевизору, сидели четверо или пятеро маленьких детишек. Они с разинутыми ртами следили за перипетиями криминальной драмы, сюжет которой явно не содержал для них ни малейшей экзотики.

— Если найдете здесь бабу, я плачу за мотель, — сказал мне Ролз. — Я уже два вечера подряд тут пасусь — сегодня третий. Я вам точно говорю, тут нет ни одной, к которой можно было бы подкатиться. Самое приятное, что я увидел, — это беременная сестренка. Поняли, а?

Я понял; беременная девочка оказалась единственной, кто старался держаться с нами приветливо, и особенно приветливо она старалась держаться с Оуэном.

— Вам тяжело приходится, — сказала она ему.

— ВО ВЬЕТНАМЕ ЕЩЕ ТЯЖЕЛЕЕ, — вежливо заметил он.