Дэвид Николс - Мы

— Люди постоянно твердят, что я еще молода, — сказала она во время затишья после очередной бури. — Они твердят, что у меня впереди еще полно времени и мы можем завести другого ребенка. Но я не хочу другого ребенка. Я хочу этого.

Итак, мы вели себя некрасиво, мы вели себя неразумно. Мы ничему не научились. Мы были озлобленными, и уродливыми — с красными глазами, распухшими носами, — и безумными, а потому замкнулись друг на дружке. Друзья писали нам письма, мы их читали и даже испытывали благодарность, а потом выкидывали корреспонденцию на помойку. А что еще нам оставалось делать? Выставить письма на каминной полке, точно рождественские открытки? Причем особенно напрягала избыточная эмоциональность некоторых друзей Конни. Может, нам приехать к вам? — спрашивали они срывающимися, полными слез голосами. Нет, у нас все прекрасно, отвечали мы и больше не снимали трубку. Нас вытащили средь бела дня на похороны, короткое, мучительное мероприятие — что мы могли рассказать и какие случаи из жизни вспомнить, если речь шла о младенце, так и не успевшем сформироваться? И мне в очередной раз пришло в голову, что печаль — это не только боль утраты, но и сожаление о том, чего у вас никогда не было. Но так или иначе, мы худо-бедно пережили траурную церемонию. Присутствовали мать Конни, кое-кто из ее близких друзей, моя сестра. Мой отец сказал, что, если нужно, он приедет, но мне было не нужно. Мы вернулись домой сразу после церемонии, сняли траурную одежду и завалились в постель, где и оставались всю следующую неделю или около того. Мы целыми днями спали или просто валялись в кровати, ели скудную пищу, не ощущая вкуса, смотрели телевизор, не глядя на экран. К этому времени мы уже успели оцепенеть. Я никогда не ходил во сне, поэтому не могу поручиться, можно ли это назвать лунатизмом, но мы сидели и стояли, бродили и ели, не проявляя никаких признаков жизни.

Иногда Конни просыпалась ночью в слезах. Невыносимо смотреть на то, как убивается любимый человек, но в рыданиях Конни было столько животного и необузданного, что больше всего на свете мне хотелось, чтобы она замолчала. Поэтому я или обнимал ее, пока она снова не засыпала, или, махнув рукой на сон, смотрел вместе с ней в окно — стояло лето, и дни тянулись невыносимо долго, — и в эти предрассветные часы я мысленно повторял про себя торжественное обещание.

Да что там говорить, обещания, которые мы даем себе, как правило, чушь собачья; спортсмен клянется выиграть забег и приходит восьмым, ребенок обещает чисто сыграть фортепианное произведение и сбивается на первом же такте. И разве я сам не верил там, в родильной палате, что буду заботиться о своей дочери и беречь ее как зеницу ока? И еще. Мы с женой обменялись клятвами, которые были нарушены уже спустя шесть месяцев. Будь добрее, работай усерднее, слушай других, прибирайся, делай что должно; вечные решения, которые рассыпаются в прах при свете дня, и какой тогда смысл в очередной нарушенной клятве?

И все же я дал себе обещание. Я поклялся, что с этого дня буду заботиться о ней, не жалея сил. Буду отвечать на все ее звонки и никогда первым не повешу трубку. Сделаю все от меня зависящее, чтобы она была счастлива, и, конечно, никогда-никогда не оставлю ее. Хороший муж. Я стану хорошим мужем и не подведу ее.

Прошло время. Я вернулся к работе и по-прежнему проявлял сострадание, Конни же сиднем сидела дома, погрузившись в нечто такое, что мы не осмеливались называть депрессией, хотя, положа руку на сердце, это был самый точный диагноз. Мы нашли безобидный эвфемизм — «хандра», одним словом, «она опять хандрит». Я звонил ей из лаборатории, твердо зная, что она дома, и твердо зная, что она не подойдет к телефону. В тех редких случаях, когда Конни все-таки брала трубку, то отвечала невнятно, или односложно, или раздраженно, или сердито, и тогда я ловил себя на желании, чтобы телефон продолжал и дальше звонить. «Ты что, опять хандришь?» — «Да, немного хандрю». Я очень старался и крутился, насколько мог, на работе, хотя от волнения у меня постоянно сосало под ложечкой, молчаливо сидел на заседаниях кафедры, пропуская информацию мимо ушей, а вечером карабкался по лестнице в нашу квартиру, слушал, как надрывается телевизор, и застывал перед дверью, с ключом в руке. В то тяжелое время, должен признаться, у меня не раз возникало искушение спуститься по лестнице, а затем — бежать без оглядки, бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от той комнаты.