Наталия Терентьева - Чистая речка

– Ну-ка, ну-ка, ты что так бегаешь?

– А где… Ростовцев?

– Кто? А, артист тот? – Тетя Диляра вздохнула.

– Что?.. – замерла я.

– Да!.. – махнула она рукой. – Родственники увезли, да еще слов наговорили. То у нас не так, да это не эдак. Аппаратов нет, того нет, сего. Как ночью привозить – мы хорошие, а как забирать, так…

– А как он себя чувствует?

– А как себя можно в девяносто два года чувствовать? Так он еще молодец! Смеется, шутит. Может, и поживет еще. А тебе что? – тетя Диляра остро взглянула на меня. – Что ты так заинтересовалась?

– Я думала… – Говорить, не говорить ей? Засмеет. – Нет, ничего. А куда его увезли, не знаете?

– Да тебе-то что? Узнать, конечно, можно, у нас просто так не отпускают, или домой, или известно в какую больницу. Наталья же выписку делала.

– Узнайте, пожалуйста.

– Скажи сначала, зачем.

– Мне кажется… – я взглянула на тетю Диляру. – Мне кажется, что это мой настоящий дедушка.

– Ясно. – Тетя Диляра вздохнула и прижала меня к себе, держа в одной руке большую клизму с тонким шлангом, которую она шла кому-то ставить. Очень страшный инструмент. – Не глупи, ладно? Хочешь, я тебя с Сашкой познакомлю? Может, потом поженитесь. Ты мне подойдешь как невестка. Вежливая, умненькая… Буду тебя защищать. А мужиков посторонних я сама отгоню, если мой дурашка не справится. Как?

– Спасибо, – сказала я. А что я еще могла сказать, чтобы не обидеть ее?

– Ладно, постараюсь узнать, куда старика отвезли. Ты смотри, а… Дедушку себе присмотрела…

Я села на окно, где дуло из щелей и был от этого посвежее воздух, потому что в палате совсем нечем было дышать. И стала придумывать.

Ведь это старинное колечко мог подарить бабушке Ростовцев. Мне даже кажется, я помню, у нее были похожие сережки. Я бабушку так смутно помню, урывками. И сережки… придумала, скорее всего. Нарисовала голова моя их за это время. Вот, подарил он ей сережки и колечко. И она их носила. Ведь не просто так она маму родила. Это мама ругалась, что «родила от старика». Так, конечно, если бабушке было восемнадцать, а ему лет сорок, вот он и был для нее старик. А потом уже бабушка за балеруна своего замуж вышла. И танцевала, танцевала. Ни у кого из ее подруг детей не было, все боялись за фигуру и за роли, а у бабушки уже росла мама, а сама бабушка была худенькая, невысокая. На фотографиях они стоят с мамой – бабушке двадцать восемь, мама в третьем классе, как две сестрички – постарше и помладше. А потом, когда бабушка состарилась и умерла (тоже ведь очень рано, я никогда об этом не задумывалась), мама сережек не носила, у нее уши не были проколоты. А колечко… Нет, я не помню у мамы такого колечка… Или помню… Не знаю. Вот пусть было оно у мамы… И мама пришла на кладбище к бабушке, обронила это колечко, когда полола сорняки на могиле или убирала листья осенью… Может, и переживала потом, конечно, переживала, да я мала была, не помню. Бабушка умерла, когда мне было три с половиной года, почти четыре. Я что-то ярко помню, а что-то совсем нет.

Разве так не могло быть? Могло…

Я попробую найти старика Ростовцева. Зачем? Я ведь не помню бабушкину фамилию. Может быть, как-то ее узнать? Я стала думать, как искать в Интернете. Взяла и просто набрала в телефоне «Виноградова Галина, балерина». И вышла… старая фотография молодой балерины. Бабушка… Или нет. Мне показалось, что чем-то она похожа на меня. Ведь старик Ростовцев сказал: «Галя моя пришла…». Так, может, я похожа на какую-то другую Галю? Я набрала «Артемьева Галина, балерина». Тоже вышла фотография. Уже взрослой балерины. Вроде обе похожи… Прически одинаковые, балетные. Мы тоже такие делаем на танцы – зачесываем гладко-гладко все волосы назад, так положено. И все похожи друг на друга становимся, особенно если глаза накрашены на конкурсах. Виктор Сергеевич не разрешает краситься, мы красимся только для двух танцев – латиноамериканского и восточного.

Я отложила телефон. Не знаю. Если бы я с Ростовцевым поговорила, стало бы все ясно. Я должна найти его и поговорить. Ведь он помнит, где бабушка жила. И я помню, смутно… Старый серый дом в центре Москвы, а рядом сквер… И чей-то памятник, очень большой, гораздо больше человеческого роста… Поговорила бы, выяснила… А так буду думать, придумывать то, чего не было. Хотя… Так у меня будет мечта и надежда. А так… Пусть будет надежда, что у меня есть родственники, есть такой знаменитый дедушка? Или же я просто сама себя буду обманывать и жить этим обманом?

Я видела, что звонит Виктор Сергеевич, звонит и звонит Паша. Я убрала звук у телефона. Пусть звонят. Что они мне могут нового сказать? Виктор Сергеевич пускай разбирается с Вульфой. Отчего она так с ума сошла? Может, он неправ, что расстался с ней? Если она его так любит… А Паша пусть отдохнет немного от всех страстей. Он так сегодня бегал, перевозбудился, столько говорил… Главное, чтобы не нашел где-то спиртного и не напился. О Паше у меня душа как-то больше болит, чем о Викторе Сергеевиче, потому что Паша совершенно глупый и беспомощный. Нянькой я его быть не хочу, но я же понимаю, что он из-за меня столько глупостей уже совершил и еще наверняка совершит.