Наталия Терентьева - Чистая речка

– А разве так можно? – спросила я.

– Как? А ты знаешь, как можно? – усмехнулся Виктор Сергеевич.

– Нет, я не знаю. Но мне кажется, я чувствую, что о таком спрашивать и загадывать нельзя.

– Ты ошибаешься, милая девочка, – сказал Виктор Сергеевич и взял меня под руку. – Я спрашивал о важном. И спрашивал искренне. Разве это плохо? Пойдем. Что-то ты бледная. Ты ела?

Я вспомнила про булку, которую купила перед тем, как встретить Машу и ее маму. Я ее пару раз откусила, и она у меня так и лежала в сумке.

– Да, – ответила я и достала булку. – Ничего, если я здесь, прямо в монастыре начну есть, или лучше сначала выйти?

– Лучше… – Виктор Сергеевич начал говорить и остановился. – Ну, ты даешь. Я понял. Лучше, Брусникина, нормально поесть, здесь есть монастырская столовая, в которой можно выпить чудесный чай, ты такого, наверно, никогда не пила. И поесть хлеба. Пошли.

В большой полутемной столовой было, кроме нас, еще несколько посетителей монастыря, и ходили монахини с серьезными озабоченными лицами. Среди них была и та, которая спросила меня, брат ли мне Виктор Сергеевич. Я подумала, не рассказать ли ему об этом, но не стала, мне было неловко. Тем более монахиня все поглядывала на нас, зорко и, мне показалось, с явным неодобрением. Может быть, у нее была какая-то подобная история, – подумала я. И потом она ушла в монастырь.

От этой мысли аппетит у меня как-то резко прошел, и я спросила Виктора Сергеевича, который с удовольствием отхлебывал ароматный горячий чай из стакана в резном подстаканнике:

– Виктор Сергеевич, почему вам мама присылает еду? Вы сами не можете покупать и готовить?

Он поперхнулся, поставил подстаканник, вытер подбородок салфеткой.

– Прости, от неожиданности. Брусникина, ты… – Он внимательно посмотрел на меня. – А что? Не подходит тебе такое, да?

Я пожала плечами.

– Я о себе не думала, когда спрашивала. Я думала, почему вы… как маленький.

– Потому что… Вот спросила, а! – улыбнулся Виктор Сергеевич, и я подумала, что у него милая и простая улыбка, когда он не кричит на нас и когда специально не говорит смешные вещи, мне, например, чтобы выглядеть оригинальным и остроумным. – Потому что… Мама меня любит. И она привыкла о ком-то заботиться. Я теперь живу один, купил квартиру… в кредит. Слушай, какие рациональные разговоры! У меня совсем не такое настроение.

– Да я не про кредит спрашивала, а про вашу маму.

– Хорошо. Маме нужно о ком-то заботиться. Так тебе подходит?

– Мне все равно, – искренне сказала я. – Как это может подходить или не подходить мне? У меня мамы нет.

– Я знаю, Брусникина, прости.

Виктор Сергеевич положил руку мне на ладонь, и тут, как нарочно, уже в третий раз из внутреннего помещения вышла та монахиня. Увидев его жест, она поджала губы, сощурилась и с твердой, как будто каменной спиной проследовала мимо меня. Я ощутила, словно что-то тяжелое и горькое, безвыходное, не имеющее ни цвета, ни запаха, ни названия, опутало меня и проникло в душу.

Виктор Сергеевич понял это совсем не так.

– Ну что ты, Руся… Прости меня.

Я отмахнулась:

– Нет, вы тут ни при чем. Это… Я выйду на улицу, хорошо?

– Ты ничего не съела и не выпила!

– Я не хочу больше.

Я вышла за ворота монастыря и там подождала Виктора Сергеевича, который тут же показался вслед за мной, неся в руках какой-то кулек.

– Вот, кстати, маме купил. Монастырского хлеба и вина. Жалко, тебе еще нельзя.

– Нельзя, – подтвердила я. – Иначе я быстро сопьюсь и никому не буду интересна, себе в первую очередь.

Виктор Сергеевич с интересом смотрел на меня.

– Ты хочешь сказать, что никто тебя этому не учил, ты вот сама такая?

– Какая? – не поняла я.

– Вот такая, какая ты есть.

– Не знаю, – искренне ответила я. Я ведь, правда, не знаю, какая я. – Это плохо, что я так говорю?

Он опять взял меня за руку.

– Удивительное дело, – сказал он. – На душе так хорошо. Хотя нарушаю сейчас все человеческие законы. Или все-таки нет?

Я подумала, что он это спрашивает у меня.

– Мне не с кем об этом поговорить, – ответила я.

– А сама ты как думаешь?

– Пока не знаю, – честно ответила я.

– Вот и я – не знаю. И как-то, знаешь, нет желания с кем-то говорить, даже с собственной матерью, потому что… Ехал сюда, думал – пойму, прав ли я. Вроде на душе тошно не стало. Уже хорошо. Значит, прав. Да, Господи? – он поднял голову к небу.

Мне не показалось, что Виктор Сергеевич вот прямо у Бога это спрашивал. Неужели он так сильно верит? И думает, что ему кто-то ответит? А у кого тогда?