Эля Каган - Свежее сено

И он буркнул:

— Ну, чего уставился? Думаешь — кино будет?

От слов Тимохи Гесл очнулся. Ему показалось, что он кричит громовым голосом:

— Какое тебе дело до этой девушки?

Но получилась какая-то тонкая, скрипучая фраза. Между тем Ципочка тихонько выскользнула из комнаты.

Тимоха молчал, не понимая. Он действительно не понимал, но Гесл ему объяснил:

— Девушка — моя, я давно собирался расписаться с ней, слышишь, брат?.. Нечего в чужие сапоги влезать…

Теперь Тимоха все понял. Глаза его чуть не выскочили из орбит, и он выпалил:

— Девушка, говоришь, твоя?.. А знаешь ты хоть, как она выглядит?.. Много ли раз ты ее видел?.. Мне перед тобой нечего стесняться: я нянчился с ней, как с ребенком, ухаживал за ней, а ты говоришь, что девушка твоя… Как же это?..

Тимоха прокричал все это и замолчал. Он был опустошен. Вся лава изверглась, и огонь затих. Он больше не мог наступать. Он понимал, что девушку на двоих делить нельзя, и совсем забрать ее, девушку, нельзя, и совсем оставить ее тоже нельзя. Одному нужно уступить… Но кому?.. А ответа на это у него не было.

Тимоха молчал. Он почти такие же сцены видел в кино, но он никогда не думал, что такое с ним может случиться.

Теперь Тимоха ничего не мог, теперь Тимоха не знал, как ему быть. Две ноги в один сапог, знал он, не влезут. Он вставил ногу, и ему жмет. Гесл, видел он, трясется, и вот-вот вырвется у него вопль. И Тимоха подумал: у Гесла, должно быть, нога глубже ушла в сапог.

Гесл, построивший каменный дом, сам каменной стеной стал ему на пути. Он, Тимоха, почувствовал, что каменная стена преградила ему дорогу, и ему все равно не пройти.

— Ты, может быть, прав, Гесл… я, должно быть, тут лишний.

И еще тише, с болезненно-смиренной улыбкой прибавил:

— Она, должно быть, по твоей колодке… Ну что ж, носи на здоровье!.. А я-то думал, сапог по мне, попробовал влезть.

И Гесл думал, что Тимоха неправ.

И Гесл думал, что Тимоха прав.

И они сидели друг против друга, злились друг на друга, сочувствовали друг другу.

Прес впервые в жизни увидел Тимохину подкладку. Сегодня, когда верх порвался, он вдруг увидел, кто такой Тимоха.

Прес подал ему руку, свою большую руку.

И оба пошли к двери. С одной стороны — зеркало, с другой — окно. В зеркале они увидели друг друга. И им неловко было друг перед другом. Они повернулись к окну. И от окна уже не в силах были оторваться.

Они смотрели расширенными глазами.

Во дворе при свете красных, синих, желтых, зеленых лампочек гуляла Ципочка с сыном Диванчика.

Он, Диванчик, вел под руку их Ципочку, родную, кровную Ципочку. Да, этого и Тимоха не ожидал.

Он не мог поднять глаза, он еле-еле шевелил губами:

— Ну, Гесл?.. Ты построил дом… Забрал его у Диванчика… Мы все забрали у буржуев… Так вот приходит такой Диванчик, буржуйский сынок… Он ей, должно быть, булавки покупал золотые… Она это любит… И она к нему пойдет, Гесл…

— Пусть идет к нему, нам она не нужна, слышишь, Тимоха… Нам все будет принадлежать, все, что нам нужно. Вот мы взяли дом и превратили его в куколку. Красивую куколку мы из него сделали… Но все, что нам не нужно, мы отбрасываем. Тряпье мы отбрасываем, понимаешь?..

Тимоха начал понимать, он почувствовал, что в голове у него проясняется.

Он шел и бормотал:

— Гляди… да… дом… вот он стоит… вот она стоит, твоя каменная невеста… такая, Гесл, никуда не убежит…

Они вышли на улицу, и за домом, который обвешан был лампочками красными, синими, желтыми, зелеными, стояло много других домов, они стояли как братья, сестры, это была большая семья домов — все в огнях, и они перемигивались, словно рассказывая, как люди клали кирпич к кирпичу, подымали этаж за этажом.

Теперь у этих людей праздник. Теперь исполнилось десять лет с тех пор, как эти люди-строители сами стали хозяевами этих домов.

И Гесл смотрел на все эти дома. И ко всем чувствам прибавилось еще одно чувство — радость. Тут есть и его доля. Вот она стоит, его «каменная невеста», он тоже построил дом!

А ночь была ясная, и небо было чистое, и луна — как золотое блюдце.

В одно пасмурное утро Айзик Карп выехал из местечка Бибички, и в одно прекрасное утро прибыл он в большой новый город на Урале.

О выезде Айзика Карпа весьма скупо сказано будет. Нужно только упомянуть, что все девушки пешком провожали его до железнодорожной станции и что у некоторых из них глаза блестели.