Эля Каган - Свежее сено

Вокруг фонарей — пляска снежинок. Каждая снежинка освещается со всех сторон. Нет у нее теневой стороны.

И Айзик сам весь в ярко сверкающих, необычайно красивых снежинках.

А вот и окно — окно Нины Герасимовой. Он трепетно-скромно стучит в окно, этот стук эхом отдается в его сердце.

Нины полным-полно народу. Многие курят, и человек с высоким веселым чубом выгоняет полотенцем дым из комнаты.

А он-то, Айзик, думал, что он застанет Нину одну.

И как это ему такое могло прийти в голову?.. Он растерянно улыбается. Нина Айзика не узнала и тем приветливее улыбнулась ему. Она положила ему руку на плечо и, обращаясь к друзьям своим, сказала:

— Знакомьтесь!

Айзик, называя свою фамилию, пожимал всем руки.

Но вот заговорил человек с высоким веселым чубом, — должно быть, начальник цеха.

Айзик слушал и молчал. Молчал он приятно и уверенно. Начальник цеха развивает перед ними свои планы, и ему можно слушать и молчать.

И Айзик сидит со своим спокойным, доверчивым видом, со своими ясными, словно в голубом спирту вымытыми глазами. Он слушает и молчит.

Секретарь комсомольской ячейки Нина Герасимова говорит начальнику цеха на ухо:

— Приятный паренек!

А вслух, будто продолжая:

— Но необходимо, чтобы делегация из Прокопьевска скорее приехала.

И этот крупный русый мужчина, этот прекрасный работник, который помимо своей специальности еще многое знает, добродушно улыбается.

От этих людей ничего не скроешь. Этих шумных, горячих, часто рассеянных людей на миг пленило внешнее спокойствие Айзика, спокойствие, которое напоминало о милой скромности, о нетронутой наивности.

В этом горячем шумном городе это было уже экзотикой.

Ранняя весна.

Люди привыкли к весне. Весна — это ежегодно повторяющееся явление. Но такой весны еще не было. Деревья расцвели раньше времени. Дул теплый ветер. Ночи благоухали. И душа чего-то искала, к чему-то стремилась.

Карп и Герасимова шли вместе с работы, и надо полагать, что им было хорошо. Этим двум людям необходимо было встречаться, потому что, глядя друг на друга, они замечали, как они растут.

В один прекрасный день этой весны радио принесло известие, что последние шесть челюскинцев сняты со льдины.

Айзик и Нина узнали эту новость от встречных товарищей и несказанно обрадовались. От этой великой радости они неожиданно для самих себя обнялись и поцеловались. Им показалось, что они мешают движению, и они отошли в сторону и снова поцеловались.

Они почувствовали, что радость в них нарастает, и им захотелось, чтобы все мыслимые радости, все мечты и стремления были осуществлены сегодня же, сейчас, сию же минуту.

— Давай сегодня же решим, что мы будем мужем и женой, — прошептала она.

И сердце Айзика зааплодировало.

Два дня он ждал ее прихода. Пепельницу купил, — может, она курит.

И вот она пришла.

Им нужно серьезно поговорить.

На этот раз его спокойное лицо было неспокойно, а ее неспокойное лицо было спокойно.

Только не два неспокойных лица, только без паники!

— А может, нам подождать еще, — сказала она, — мы ведь еще очень молоды, — прибавила она улыбаясь. Потому что заговорила она вначале голосом года на два старше своего возраста, чтобы получилось более веско, чтобы он успокоился, ей жаль было его.

— Торопиться нам незачем, — сказала она, — почему это у тебя часы спешат?

Он перевел часы.

— Собственно говоря, — продолжала она, — мы мало еще знаем друг друга. Ни я не курю, ни ты. Зачем тебе пепельница?

Он убрал со стола пепельницу.

— Впрочем, — сказала она, — почему ты молчишь, когда я с тобой говорю? Мне это, признаться, нравилось в тебе, но теперь мне хочется услышать что-нибудь от тебя.

Он улыбался, но продолжал молчать.

— Я знаю, — продолжала она, — я знаю, что ты хороший, я знаю, что ты добрый, ты наивен немного, ты скромный. Может быть, это даже слишком, может, этого не надо.

Тут он уверенно ответил:

— Да, этого не надо.

Потом они пили чай. Она молчала. Он говорил.

Он говорил о том, что он скоро станет старшим рабочим у домны.

Пусть она почаще приходит.

На днях он выступил на производственном совещании. Пусть она не думает, что рот у него как замазанная летка. Критиковал ли он? Конечно! Еще как крыл!

Лето было на исходе. Айзик все больше и больше увлекался работой. Он стал таким озабоченным, в нем, казалось, бурлило несколько жизней.

Да и внешне он стремительно менялся. Если бы он регулярно, каждые, две недели, фотографировался, то эти снимки настолько резко отличались бы друг от друга, что по ним вряд ли можно было бы понять, что это одно и то же лицо.