Арман Лану - Свидание в Брюгге

— Ну, Робер, ты меня удивляешь.

— Да почему?

— Ты что, не слышал про теорию стресса?

— Представь себе, нет!

— Последнее время она волнует умы многих медиков. Одна из психо-соматических теорий. Что-то вроде new louk [11] Новая теория (англ.). . Во многих случаях болезнь не пришла бы, если б не было внутреннего, подсознательного согласия на нее, добровольной сдачи позиций. Больной поощряет болезнь, «отдает себя» болезни… Заслуга этой теории в том, что она слегка осадила некоторых медиков, чрезмерно увлекшихся «инженерией» в медицине.

Ветер бросал в них хлопья снега вперемешку с песком, лицо будто покалывало мелкими иголочками. Они уже не чувствовали ног от холода. Все дальше углубляясь в город, миновали улицу Руаяль и вышли на улицу Лонг. От морского Остенде тут не осталось ничего.

— На этой улице родился Джеймс Энсор, — пояснил Оливье, когда они ступили на улицу Лонг. — Тебя, конечно, он занимает как художник, а мне он интересен с точки зрения психиатрии. Все основные моменты жизни Короля Смеха представлены на площади не более квадратного километра: в доме, где он родился, в магазинах матери и дяди «Сувениры — морские ракушки», в порту и в аллее Альберта, открытой ветрам, дующим с моря.

Наконец вышли на Вландеренстраат — Фландрскую улицу. Она не имела того праздничного, карнавального вида, какой придавал ей в своих картинах художник. Хотя дома и дыбившаяся дорога загораживали море, чувствовалось, что оно рядом: с западной стороны города небо, сизое, северное, было легче, облака — рыжее, а воздух разрежен светом.

Друзья остановились у одного из тесно жавшихся друг к другу домов: здесь некогда держал лавку дядя художника. В тысяча восемьсот двадцать седьмом году особняк этот представлял собой четырехэтажное здание с балконами и темно-зелеными росписями по иссиня-белому фасаду. Эта чудом уцелевшая среди разрушений двух войн лавка, которую оставил девятнадцатый век и где размещалась редкая выставка морских раковин и масок, с первого взгляда на нее воспринималась как стих, звучавший трагически и страстно. Две темы переплетались в нем — тема моря и тема фантастического, сирены и смерти, — образуя хаотическую, но продуманную смесь.

Во времена, когда лавка продавала туристам «сувениры Остенде», в ней царил тот же продуманный хаос, достигая пределов, за которыми уже начинались владения бреда. Теперь здесь ничего не продавали. Лавка умерла, она сама стала как бы большой перламутровой раковиной, повернутой своими створками к Остендской улице.

— Я предупредил сторожа по телефону. — Оливье позвонил.

Робер как зачарованный смотрел на дом Энсора; он будто вернулся в детство: его глаза видели несметные сокровища, блестящие бусы и ожерелья, диковинных рыб, мелькали смеющиеся маски — то был нескончаемый карнавал.

Сторож задавленным голосом крикнул:

— Открывайте! Открывайте!

Они вошли в узкий коридор с очень чистыми, недавно побеленными стенами. В доме пахло известкой. По навощенной лестнице осторожно спускался, пятясь задом, как краб, старик в плоской фуражке с блестящим козырьком, вывернув шею так, чтобы видеть посетителей, он приговаривал:

— Входите, входите, мосье доктор.

Добравшись до последней ступеньки, сторож повернулся к ним лицом. Маленький, весь в морщинах, толстый и бесформенный. Хитроватое лицо старого пономаря, глаза живые, искрящиеся. Он разглядывал гостей чуточку снисходительно. Это был Август, слуга, переживший своего хозяина.

Робер обожал Энсора, но ничего подобного он никогда не видел: здесь обыденное странным образом уживалось с необычайным. Худая фигура некогда обретавшегося тут медиума — истинного сына Брейгеля и Иеронима Босха, — запечатленная художником Анри де Гру, постоянно сопутствовала Роберу. Ему всюду виделся изысканный господин с бородкой клинышком и искаженным мукою лицом. Лицо Малларме, но выражение страдальческое, взятое будто у Альфонса Доде. Фисгармония Энсора стояла открытой, ею он пользовался, когда сочинял свои этюды, музыку Энсор писал, не будучи знаком с правилами композиции. На пюпитре лежала развернутая партитура Марша Ротари, а по бокам — эстампы с порхающими ангелочками, но тут художник еще не признается в своих навязчивостях: в небе парят маленькие перламутровые существа в светящихся оранжевых, зеленых, розовых пятнах; они отвернулись от зрителя, предоставив ему со спины созерцать их великолепно округлые формы.