Арман Лану - Свидание в Брюгге

Голос Оливье взметнулся ввысь и парил, пока к нему не присоединились звуки фисгармонии. Потом хор повторил незатейливые вирши, усердно, до смешного, выделяя ударные гласные и нажимая на согласные:

Лицо Робера осветила улыбка, его душа наполнилась нежностью и снисходительной жалостью. Как непритязательны эти слова, какие они шаловливые и вместе с тем полные высокой страсти. Оливье наслаждался переливами своего чудесного голоса, вел мелодию:

И ансамбль подхватывал:

«Какие просветленные у них лица, — думал Робер, — с каким чувством они поют, отчаяние и мольба слышатся в их голосах». Его словно обдало теплой волной, и сердце сжалось от боли.

Служба была в разгаре. И когда Робер услышал на фламандском первые слова песнопения, которое распевали немцы — тогда, семнадцать лет назад, — их Heilige Nacht, он понял: это рука судьбы свела события двух времен, намеренно поставив их рядом, и ему никогда от них не уйти.

Повернувшись к своей пастве, священник широко взмахнул рукой, будто одаривал ее.

И блекло-сиреневая толпа выдохнула:

— Было бы за что, — прошептал Оливье, неизвестно как очутившийся рядом с Робером.

Робер вышел, а следом за ним Оливье. Все так же, кружась, падал снег. Они подождали Жюльетту с Лидией и Домино. Девочка робко взяла отца за руку, ошеломленная тем, что открылось ей в эту волшебную ночь.

Может статься, она будет впоследствии, вспоминать об этом празднике как о самом чудесном, событии ее детства! Эгпарс присоединился к ним, а больные в сопровождении санитаров отправились по палатам.

— Свят ты, свят ты, свят ты… — напевала Домино. — Мам, послушай, научи меня этой песне, которую дяди больные пели.

— Хорошо, — ответила Жюльетта.

У нее на глаза навернулись слезы.

— Ну что скажешь? — обратился Оливье к другу. — Неплохое рождество я вам устроил? До чего невинно и наивно!

— Но почему-то никому из нас не было смешно.

— А в мои расчеты и не входило вас смешить. Я только думаю, может, все-таки эта непосредственность сохранится у людей, чьи дети полетят на луну.

— Медам, — произнес Эгпарс, — если вы желаете осмотреть больницу — сегодня самый подходящий момент: я собираюсь навестить моих больных и поздравить их с праздником.

Обе женщины, хоть и не признавались в этом, страстно мечтали заглянуть за толстые кирпичные стены. Дома Жюльетта уложила в постель сонную Домино, а та еще полюбовалась елкой, стоявшей у ее кроватки, и вскоре заснула.

Ярко светились окна в больнице. Эгпарс шел впереди, — халат он снял и накинул на плечи пальто, — женщины семенили сзади, держась друг дружки; Эгпарс вел их нескончаемыми коридорами и залами, где стояли красиво убранные елки и возле них — ясли. Служащие принарядились, надели сверкающие белизной халаты, тщательно причесались. На многих больных были праздничные костюмы. Теперь их уже нельзя было отличить от клиентов Счастливой звезды. Репродукторы не смолкали ни на минуту, мелодии сменяли одна другую, но этих Робер еще не слышал, — в программу теперь включили церковные песнопения, исполнявшиеся на фламандском языке.

Большинство больных отдавали себе отчет в том, что справляется рождество, но до сознания некоторых это не доходило. Кое-кто спал: они отвергали праздник; одни играли в карты, другие сидели в напряженных выжидательных позах. Сердце сжималось смотреть на них, на их лица, где бури, потрясшие души, оставили глубокие борозды, — но лица выражали надежду, вопреки всякой надежде.

В зале Эскироля некий широкогрудый крепыш, одетый просто-напросто во фланелевую куртку, словно заводной, не останавливаясь ходил по кругу. С ним Робер познакомился в тот самый день, когда услышал в исполнении оркестра Розы Пикардии. Малый вызывал отвращение. Женщины — миниатюрная Жюльетта в шубке нараспашку и рослая, вся зардевшаяся, как маков цвет, Лидия — не произвели на него ни малейшего впечатления. Женщины боязливо жались друг к другу. А мужчина как ни в чем не бывало мерил шагами залу, сверкая голым задом, и плутовато ухмылялся.