Давид Фонкинос - В случае счастья

Работы предстояло много. В спешке своего назначения Ален не успел заказать строительную экспертизу, и теперь ему на голову свалилась забота, с которой надо было разобраться как можно быстрее. Ему порекомендовали отличного, а главное, незанятого слесаря, и он с ним договорился. То есть событием в жизни Рене стала не проблема с канализацией, а человек, которого позвали чинить канализацию. В своем рассказе она не скрывала, что ситуация получилась на редкость тривиальная: скучающая буржуазка и слесарь, превратившийся в эротическую мечту. В первые дни Рене, замкнувшись в своей роли хозяйки дома, едва удостаивала слесаря взглядом; она пока даже не знала, что он итальянец и что его зовут Марчелло (штамп на штампе). Озарение пришло совершенно случайно. Рене направлялась на кухню мимо слесаря, когда он менял трубу. Ее взгляд упал на его руки. Конечно, приятно видеть мужчину, вдобавок мускулистого, когда он, потный от напряжения, распростерт на полу. Но именно в тот момент – она будет вспоминать о нем всю жизнь – ее растрогали его руки, перепачканные маслом; то, как расцветали его руки, занятые простейшим практическим делом. Чтобы понять ее чувства, стоит сказать, что муж прикасался к ней все реже и реже, под тем предлогом, что ему надо беречь руки. Он не прикасался к жене во имя медицины. И потому, когда прямо перед ней оказались руки мужчины, способные, в широком смысле, взять ее по-мужски, она потеряла равновесие. Они занялись любовью, не сходя с места, отдавшись первобытному порыву. Тем же вечером Марчелло предупредил Алена, что из-за некоторых сложностей работы затягиваются.

А дальше все было просто и по-дурацки, вот как было дальше. Их связь вознеслась за пределы всякого чувства вины. Наслаждение, достигая такого накала, закупоривает поры совести. Рене никогда не было так хорошо в объятиях мужчины. Ален, глядя на смеющуюся жену, самодовольно решил, что ее расцвет – его заслуга. Иначе говоря, он считал ее вполне законченной мещанкой, способной довольствоваться домом, болтовней с соседями и сборищами безвозрастных любительниц силиконовой посуды. Марчелло и Рене за недели своей безумной страсти ближе узнали друг друга. Их объединяло не просто физическое влечение. Они смеялись одним и тем же шуткам, а это в любви главное. Замена последней трубы стала настоящим горем. Марчелло возвращался в Венецию (вишенка на торте – он был венецианец). Он предложил Рене ехать с ним. Так началась драма ее жизни. Она почти беспрерывно плакала; мысль, что она потеряет Марчелло, перемалывала ее тело, доводила до удушья. Он торопил. Хотя и знал, что это невозможно. Прежде всего из-за Клер. И приличий. Рене жила под бременем чужих взглядов; под бременем многих поколений женщин; атавистическая невозможность.

Марчелло уехал, и Рене заболела. Заболела серьезно. Никто не рискнул произнести слово “депрессия”. Говорили про эпидемию, вирус – какую угодно, лишь бы конкретную болезнь. Подруга Рене переехала к ним, чтобы ухаживать за Клер (та, слушая мать, думала о том, что все повторяется с незапамятных времен; женщина, заботившаяся о ней, была в каком-то смысле Сабиной). А потом все наладилось. Рене должна была любой ценой вернуться к жизни, нельзя столько убиваться. Радоваться надо, что ей досталось такое огромное счастье. А потом она снова впадала в отчаяние. Огромное счастье, при всей своей мимолетности, хуже огромного несчастья. Рене была уверена, что это абсурд; что скоро все разведутся, а брак станет всего лишь способом восславить любовь на каком-то отрезке жизни. Но в ее время измена мужу считалась преступлением. От мужа не уходили. Лучше было убить его или себя, так проще. Узнав, что дочь бросает мужа, она не смогла примириться с мыслью, что у Клер получится то, что не получилось у нее. Клер прервала исповедь матери, взяв ее руки в свои.

Время ушло. Клер уже никогда не будет девочкой. Теперь важно одно: не давать подробностям этой истории примешаться к ее собственной. Нельзя допускать семейных перекличек, повторения одних и тех же схем. Мы вступаем в новую эпоху, когда жизнь прожить – на воле расцвести. Вовсе не обязательно станет лучше; люди быстро распашут новые поля фрустрации.

Когда нас фотографируют, никогда заранее не известно, кому наше фото попадет в руки спустя месяцы, годы и века. Какие чувства вызовет это фото, какие события в жизни людей?

Несколько дней назад Ибан оборвал расследование, и теперь понимал, что вел себя как влюбленный. Его чувство выросло из фото, сделанного в четверг, 17 октября 1997 года, в семнадцать часов двадцать две минуты и двенадцать секунд. Вообще-то редко кто фотографирует в четверг под вечер, да еще и в разгар октября месяца. По правде говоря, фотография эта была по меньшей мере незаконнорожденной: она появилась на свет, только чтобы добить пленку. На выходных Жан-Жак снимал вечеринку у друзей, нащелкал вполне стандартные снимки, без особых изысков, просто вписал в строгий квадрат подвыпившие физиономии. А в четверг, собравшись отдавать фото на проявку, обнаружил, что пленка не кончилась. Повертел головой и, увидев поодаль жену, вдруг ощутил прекрасный порыв ее сфотографировать. Но Клер была женственна по-вечернему и по-четверговому, такую женственность никогда не сохраняют для вечности. Она отмахивалась и даже говорила, что она уродина, а потом рассмеялась: смешно ведь. Получится некрасивой – порвет фотографию.