Эдвард Форстер - Избранное

— Ах, женщины! Помню, как ты разглагольствовал со школьной трибуны, очень хорошо помню… в тот год скончался мой бедный брат… как ты пялился на жену какого-то учителя… Я еще тогда подумал: сколько ему предстоит познать… школа жизни — вещь нелегкая… Научить нас могут только женщины, но далеко не все они хорошие, есть и плохие… Э-хе-хе! — Он откашлялся. — Ладно, мальчик мой, меня не стесняйся. Говори правду, и все будет хорошо. Где ты подхватил эту мерзость? В Кембридже?

Сначала Морис не понял. Потом его бросило в пот.

— Грязь не имеет ко мне никакого отношения, — вспыльчиво заявил он. — При всем моем сраме я чист.

Доктор Барри обиженно поджал губы. Он запер дверь и не без отвращения спросил:

— Импотенция? Ну, давай посмотрим.

Морис разоблачился, яростно раскидывая одежду. Душа его была оскорблена — так в свое время он сам оскорбил Аду.

— У тебя все хорошо, — последовало заключение.

— Что значит «все хорошо», сэр?

— Что все хорошо. Ты полноценный мужчина. И беспокоиться не о чем.

Морис сел возле камина, и хотя доктор Барри был пресыщен впечатлениями, от него не ускользнула поза Мориса. В ней не было артистизма, но она вполне заслуживала эпитета «превосходная». Он сидел, как обычно, развернувшись к огню, неукротимо пожирая его и взглядом, и всем телом. Такой своего не уступит, не сдаст завоеванных позиций — так по крайней мере казалось. Пусть он вяловат и неповоротлив, но, если получит желаемое, у него это нипочем не отнять — пока не вспыхнут малиновым заревом и земля, и небо.

— У тебя все хорошо, — повторил доктор. — Можешь жениться хоть завтра, и если тебя интересует совет старика — не откладывай с этим делом. Прикройся, тут гуляют сквозняки. И с чего это втемяшилось тебе в голову?

— Вы так и не догадались, — обронил Морис, охваченный ужасом, но в голосе все равно слышались нотки презрения. — У меня заболевание, о котором неловко говорить, — как у Оскара Уайлда.

Глаза его закрылись; придавив их стиснутыми кулаками, он сидел без движения и ждал — какое решение теперь вынесет Цезарь?

Наконец приговор прозвучал. Морис едва поверил собственным ушам. До них донеслось: «Чушь! Чушь!» Много чего он ожидал услышать, но только не это. Ибо если его слова — чушь, значит, вся его жизнь — дурной сон.

— Доктор Барри, я еще ничего не…

— Вот что, Морис, никогда впредь не пускай в свою жизнь эту сатанинскую фантазию, это искушение, которому тебя подвергает дьявол.

Голос звучал более чем убедительно — уж не сама ли наука говорила устами старого доктора?

— Кто втемяшил тебе в голову эту ложь? Ведь я знаю, что ты достойный и приличный молодой человек! Не будем больше об этом вспоминать. Нет, я отказываюсь это обсуждать. Отказываюсь, иначе я просто окажу тебе медвежью услугу.

— Мне нужен ваш совет, — настойчиво произнес Морис, не желая поддаваться столь откровенному нажиму. — Для меня это не чушь, а моя жизнь.

— Чушь, — властно отрезал доктор Барри.

— Я даже не могу вспомнить, с каких пор я такой. Что это? Болезнь? Если болезнь, я хочу излечиться, я на стенку лезу от одиночества, особенно последние полгода. Сделаю все, что вы мне скажете. Выполню безоговорочно. Вы должны мне помочь.

И он снова развернулся к огню, снова принялся пожирать его душой и телом.

— Хватит. Одевайся.

— Извините, — пробормотал он, подчиняясь. И тут же доктор Барри отпер дверь и крикнул:

— Полли! Виски!

Прием был окончен.

Доктор Барри дал Морису лучший совет, на какой был способен. Научной литературы по предмету, интересующему Мориса, он не читал. Да ее и не было во времена его активной врачебной практики, а та, что с тех пор появилась, была на немецком и потому не внушала доверия. Поскольку лично у него предмет вызывал антипатию, он с удовольствием подписался под приговором, который уже вынесло общество. Можно сказать, что его приговор коренился в Библии. Заглядываться на Содом, считал он, могут лишь самые растленные и порочные, и когда в подобной склонности признался человек с хорошей родословной и прекрасно сложенный, «Чушь, чушь!» прозвучало в устах доктора Барри вполне естественно. Да, он искренне так считал. Видимо, Морис где-то что-то услышал, у него возникли нездоровые мысли, и преемник Гиппократа своим презрительным молчанием их немедля рассеет.

Нельзя сказать, что приговор пролетел мимо ушей Мориса. Доктор Барри дома был фигурой весьма почитаемой. Дважды он спас Китти, облегчал участь мистеру Холлу в дни его последнего заболевания, имел репутацию человека прямого и честного, никогда не говорившего того, с чем он не был внутренне согласен. Почти двадцать лет он был для них высшей инстанцией — к ней редко взывали, но знали о ее существовании и праведном суде, и когда он изрек «чушь», Морис не мог не задуматься: а не чушь ли это? Хотя всеми фибрами души восставал против такого ярлыка на своей участи. Образ мышления доктора Барри был ему ненавистен: между прочим, к проституции он относился со снисхождением. Но отмахнуться от его мнения Морис не мог и сказал себе: что ж, придется поспорить с судьбой еще раз.