Маргрит де Моор - Крейцерова соната. Повесть о любви.

И она ушла переодеваться, Сюзанна Флир, та самая, которая только что разговаривала с загадочным слепым мужчиной. Я был уверен, что ей приятно было его внимание, что ее взволновала его трагедия, но что в ее планы отнюдь не входит привлечь специально к выступлению Шульхоф-квартета внимание знаменитого критика, прибывшего сюда для того, чтобы написать статью. Не таким она была человеком. Вообще с этой минуты все пойдет не так, как было задумано. Он вообще ничего не напишет. Мариус ван Влоотен, не утруждая себя объяснениями, не представит обещанную газете “Ханделсблад” статью, посвященную Международной неделе струнных квартетов в Бордо. В тот вечер он по долгу службы еще сходит на первый из двух концертов. Но лишь при условии, что потом, проигнорировав праздничный ужин, он сядет в такси и вернется назад в свой номер в гостинице. Так он обычно делал. Надиктовав на магнитофонную пленку свои беглые впечатления, он привычно закажет себе порцию стейк де Бордо, запьет жаркое половиной бутылки “Шато Ла Роз” и уляжется спать. И потом в очень странном настроении будет слушать грохот грозы, на краткий миг разразившейся над этими краями — от старой башни Монтеня в Перигё до огромных портовых сооружений, там, где Жиронда, разлившаяся в необозримый поток, впадает в Атлантический океан.

Он навис надо мной.

— Скажите-ка мне, — он был полон любопытства, — когда мы с ней говорили, она смотрела на меня или по сторонам, или, может быть, разговаривая со мной, она смотрела на вас?

На меня… Я взял в руки стоявший перед нами на столе почти полный бокал Сюзанны Флир. Выходит, слепота рождает страх или опасение, что и тебя самого не видно, вдруг подумал я. Я ненадолго закрыл глаза и представил себе, каково это, должно быть, говорить с человеком, который про себя думает: “Какое имеет значение, улыбаюсь ли я ему или нет, для чего вся моя мимика, не лучше ли адресовать выражение моего лица кому-нибудь третьему в нашей компании, ведь мои слова слышно и так”. Я допил единым залпом сладковатую влагу в бокале. Вино ударило мне в голову.

— Она смотрела вам прямо в лицо, — сказал я, — со стороны могло даже показаться, что она хочет прочитать ваши мысли.

Она вошла через стеклянную дверь. Мимоходом помахала нам рукой, направляясь в обеденный зал. Как сейчас помню, я сразу почувствовал, что мой долг, срок которому был не больше, чем тот единственный далекий день, запомнить ее облегающее платье и туфли на каблуках и передать увиденное моему товарищу, добавив в качестве комментария, что она невероятно красивая, как любая женщина, в сердце которой поселилась тайная любовь: веселая, капризная, ранимая, сдержанная, молчаливая, апатичная, умоляющая, жалующаяся, суетливая, озорная, неугомонная, беззаботная, дерзкая, страстная, бешеная, как мелодия на струне “соль”, дрожащая, как тремоло у верхнего порожка, что, иными словами, она не менее прекрасна, чем те ноты, что в последнее время целыми днями звучат в ее голове.

Во время перелета из Брюсселя в Бордо мы с ним по этому поводу даже повздорили.

— Ах, прекратите!

— Да-да, — настаивал я. — Это и вправду имеет значение.

— Вовсе нет!

Он сделал глубокий вдох, покачал головой. Впрочем, я не понимаю, зачем я говорил все эти вещи, в которые, по крайней мере тогда, и сам не до конца верил.

— Это имеет значение, — упрямо твердил я.

Повернувшись к нему в узком кресле самолета, я снова пересказал в нескольких словах фабулу этого струнного квартета. Влюбленность женщины. Ревность ее мужа. Сопереживание композитора. Я загнул один за другим три пальца.

Он начал негромко, язвительно посмеиваться.

— Вот значит как! И все это вы выудили из партитуры?

— Это, э…, — я стал подыскивать слово, которое исчерпывающе выражало бы суть бесконечно таинственного процесса музыкального творчества. — Это прячется в самих нотах.

Он даже хрюкнул от удовольствия. Вытянул ноги в проходе и развел в разные стороны руки.

— Прячется! — слово ему явно понравилось.

Несколько секунд я уязвленно молчал, но потом сказал:

— Ладно, возьмем хотя бы письмо Яначека его обожаемой Камилле, в котором он пишет о том, что, сочиняя эту вещь, он думал о несчастной, измученной, заколотой кинжалом женщине, которую описал в своей повести Толстой.

Ван Влоотен: “Да-да. И она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился композитор …”

Увлекшись, я не заметил первых признаков его ярости. Перенимая его высокопарный тон, я продолжил фразу: “ Действительно, я сливаюсь с ним душою и вместе с ним переношусь из одного состояния в другое …”Я ведь тоже читал русские книги.