Феликс Кандель - Шёл старый еврей по Новому Арбату...

Штрудель оторвал голову от подушки:

– Это ты кому?

– Это не тебе. Спи дальше.

– Отвечай, – приказал, – и немедленно! А то на сковородку. В сухарной корочке. Это. Ты. Кому?

Петух ответил небрежно:

– Семилетняя война. Принц Вильгельм, герцог Кемберленский. Достославные страницы истории: расступитесь народы, вот шествует герой!

Штрудель спросил осторожно:

– Семилетняя – она когда? И кто на кого?

Глаз пощурил на невежу, чем устыдил. Походя склевал зернышко. Высказал нравоучение:

– Не обижайся, да не обижен будешь.

Но сон уже покинул мужчину.

– Знаешь, – сказал доверительно, – я не проигрывал сражений. Ни разу в жизни. И не выигрывал. Тоже ни разу. Годы, вроде, битком набитые, сундуком у запасливой бабки, а припомнить нечего. Как у тебя с этим? Выигрывал или проигрывал?

Тот фыркнул с небрежением:

– Что я, петух боеохочий, особо драчливый, коему в баталиях место?

На этот раз Штрудель не попросил разъяснений, дабы снова не устыдиться.

– Мы не для петушиных кровопусканий, – гордо заявил кавалер ордена Золотого Гребешка. – Мы для иных свершений. Спи давай.

Попробуй заснуть при таких чудесах.

– Расскажи о себе.

– Еще не время.

– Расскажи что-нибудь.

Подумал. Яростно порылся под крылом. Изловил кого-то. Смерти предал.

– Известно тебе, как царь спит с царицей?

– Нет. Неизвестно.

– Берут под руки царя, кладут на перину. Берут под руки царицу, кладут туда же. Далее как у петуха с курицей.

Штрудель обдумал сказанное, попросил затаенно:

– Вопрос задам. Можно?

– Задавай.

– Я так полагаю: к старости у мужчины сначала пропадает желание, а уж потом никнут возможности. Как с этим у петухов?

– У петухов ничто не никнет. Ни желание, ни возможности.

Разъяснил несведущему:

– Мы, петухи, особо удачливы в сношениях и столь же привередливы. Разрешаем обожать себя безоглядно, но отвечаем не каждой встречной, отнюдь не каждой. Наше неизбывное правило: отдай всё – и получишь сполна.

– Сполна? – подивился.

– Сполна, Штрудель.

Помолчал. Переступил с ноги на ногу.

– Думаешь, отчего лошадь скачет? Кнута боится? Ей этого хочется, лошади, скакать наперегонки с ветрами. Птица – отчего поет? Тебя порадовать? Ей надо выслушать себя, всякой птице, ей от этого радостно. Петух топчет курицу, предаваясь любовным занятиям, – для чего? Чтобы курятина у тебя не переводилась? Петуху это по нраву.

Добавил с укоризной:

– Одинокий мужчина – это преступление, Штрудель. Даже очень, очень пожилой, когда столько вокруг неустроенных женщин.

Штрудель застеснялся, порозовел от волнения, выдавил сокровенное, волнующее немолодого мужчину:

– Не можешь ли ты…

– Могу.

– Еще не спросил…

– Уже ответил. Спать, Штрудель!

И он провалился в глубокий сон.

4

Явился в ночи – во всем великолепии – кавалер ордена Золотого Гребешка Первой степени. Запахнулся в тогу, увлек под виноградные лозы платоновской Академии, произнес сентенцию:

– Петухи, Штрудель, взлетают на крыши, петухам с крыши виднее. Вас выгнали из рая, лишили поэзии, и человек перешел на прозу. Одиночки, лишь одиночки пробиваются к райским кущам, где поэзия еще теплится. Поэтому говорят с восторгом: ах, какое трепещущее поэтическое существо! И никто не скажет: ах, Штрудель! Какая возвышенная прозаическая натура!

– Ну почему же… – возразил Штрудель в утехах сна. – Я хоть и не поэт, но придумал за жизнь одну рифму.

– Перестань! Твоя рифма меня травмирует.

– Меня тоже. "Бежал по лесу заяц, отъявленный мерзавец…"

– Сейчас отключусь, Штрудель.

И выпал из сновидения…

Утро подступило не скоро.

Может, с рассветом. А может, через неделю.

Штрудель лежал под узорчатым балдахином, вытканным червленой нитью, на благоуханном ложе размером с баскетбольную площадку. Атласное одеяло покрывало тело, умащенное мирровым маслом, на голове высился остроконечный колпак с кисточкой, на полу ожидали сафьяновые тапочки с меховой опушкой, возле кровати лежало опахало, пока без применения.

Виссон и пурпур. Сапфир и хризолит. Сандал, благовонный нард, пахучая смирна из королевства Шампаа.

Приоткрыл глаза и увидел расписных ангелов, которые вздымали трубы на высоченном потолке. По стенам раскинулись в неге пышногрудые сильфиды в прозрачных одеяниях, обольстительные, словно в серале. Возле пышного ложа висел гобелен четырнадцатого века: Баязид Первый Молниеносный, турецкий султан на коне, перед строем янычар. В дверях опочивальни застыл, ожидая пробуждения, личный камердинер: атласный камзол цвета бордо с золотой канителью по обшлагам, панталоны в обтяжку, серебряные пряжки у колен. Словно сам Джордж Брайан Браммел, лондонский гусар-повеса, первый на свете денди, занял с охотой почетную должность, изготовившись к ублажению властелина.