Бернар Клавель - Тот, кто хотел увидеть море

После ужина отец взял ключ от калитки и пошел запирать. После его ухода мать сказала Жюльену:

— Не знаю, в чем тут дело, может, потому, что он очень беспокоился, но во время твоего отсутствия он курил гораздо меньше. Теперь опять начнет.

Жюльен ничего не сказал. Он разглядывал кухню, куда уже вошли сумерки, обволакивавшие все предметы серой, чуть тронутой розовым дымкой. Мать также смотрела вокруг. И ей казалось, что она уже много-много дней не видела своей кухни. А она ведь никуда не уезжала. Но жила ли она действительно здесь во время отсутствия сына?

Когда отец положил на место ключ и поднялся в спальню, Жюльен сказал:

— Пойду пройдусь, повидаю товарищей.

— Как? Сегодня? Да ты с ума сошел, ты ведь устал.

Она чуть не сказала: «А меня ты уже оставляешь одну?» Но удержалась.

— Смеешься, — сказал Жюльен, — да я совсем не устал, а потом я только немного пройдусь — и домой.

Она вздохнула.

Он поцеловал мать и взял с буфета ключ.

— Приходи поскорей, я не лягу и буду ждать тебя в саду.

— Это как хочешь.

Она слушала, как он удалялся по дорожке; когда заглохли его шаги, она воспользовалась последними минутами света, чтобы прибраться на кухне.

Теперь, когда его уже не было тут, она завела разговор с ним. Сейчас сами собой напрашивались те слова, которые до того она напрасно искала, и те, которые не шли у нее с языка.

«Что ты делал в Лионе целые сутки на обратном пути? Уж не ходил ли ты к той девушке, из-за которой тебя уволил господин Мартен? Вспомнил ли ты о нас хоть разок, когда был на берегу моря? Боже мой, как ты изменился за эти два года!»

Она вышла в сад. Под деревья с тихими вздохами мягко, по-кошачьи прокрадывался вечер. На дубу возле колонки уже запевал соловей.

Мать села на скамью. Прошло несколько минут, заполненных только вечерними звуками.

«Жюльен, по-моему, я видела ту девушку, которую ты столько раз рисовал… Право же, ты должен был мне сказать… Ты мне не рассказываешь о том, что делаешь, когда ты не дома… Два года ты жил в учениках в Доле, вернулся и за четверть часа мне все рассказал… Сейчас ты вернулся после всеобщего панического бегства, и тебе почти не о чем со мной говорить… А вот когда ты врал отцу, ты ни на минуту рта не закрывал… Неужели тебе приятно говорить неправду? Я не узнаю тебя, знаешь, взрослый мой сын…»

Она долго вела этот немой разговор. Время от времени она прерывала его и прислушивалась, не скрипнет ли калитка.

Сын вернулся с юга, она обняла его, крепко-крепко прижала к себе, и вот она опять одна, опять ждет его возвращения.

Мысленно мать переживала те минуты, когда он приехал. Все, что он говорил, все, что делал, осталось у нее в сердце. Она думала о том, что ему надо поправиться, что уже с завтрашнего дня надо постараться что-нибудь раздобыть, достать в бакалейной лавке продукты, чтобы его подкормить.

Время шло. Вдруг матери показалось, будто Жюльен ушел уже очень давно. Она поднялась на кухню и поискала электрический фонарик, чтобы взглянуть на будильник. Нет, не прошло и получаса. Тогда она опять медленно вышла в сад.

Уже стемнело. Небо было усеяно звездами, но луна еще не взошла. Только за деревьями, росшими на школьном дворе, виден был более светлый кусочек неба.

Дойдя до скамейки, мать остановилась, но не села, а стала ходить взад и вперед.

Тревога последних дней уже не одолевала ее; но этим вечером, в темноте, когда ничего не было видно, она чувствовала себя очень одинокой. Правда, теперь это было не то одиночество, что тогда, и не та усталость сковывала теперь ее тело, но внутри у нее что-то тупо ныло, и ей казалось, будто такую боль она испытывает впервые.

По мере того как мать приближалась к улице, она явственнее чувствовала боль, которая вселилась в нее. Это была не жгучая боль, как при грыже, когда кажется, что тебя режут по живому месту, и не дергающая, как при ревматизме, когда сводит руки и ноги. Нет, это было какое-то онемение, и оно завладевало всем ее телом.

Помимо собственной воли мать подумала о тьме, которая водворяется в кухне, вытесняя уходящий день. Вот так же и ее боль. Она не от усталости. С усталостью мать давно свыклась и сразу бы узнала ее. К тому же усталость уже много лет не оставляла ее. Эта новая боль как бы дополняла усталость. И, как усталость, она, может быть, не уйдет, а прочно поселится в ее теле и будет все расти.

Дойдя до конца сада, мать присела на каменный бордюр и опять стала ждать. Нигде не было света, улица как вымерла. Город спал.