Бернар Клавель: Тот, кто хотел увидеть море

Он замолчал со смущенным видом. Мать не вытерпела:

— Что, кроме того?

Он сказал очень тихо, словно нехотя:

— Что касается остальных, то, как я и думал, почти все уже вернулись.

Молчание.

Голова отца медленно клонится к столу. Положив локти на клеенку, он отодвигает тарелку, сцепляет пальцы. Горбит и без того уже сутулую спину.

Мать следила за ним. Он не двигается. Она подождала еще. Он молчит, тогда она повернулась к Вентренье, который все еще стоял на пороге.

— Что же теперь делать? — спросила она.

— Служащий записал фамилию. Он обещал, если что-нибудь узнает, сейчас же позвонить. — Вентренье на мгновение запнулся и прибавил, глядя на мать: — Я сказал, что это мой племянник.

— Спасибо, большое спасибо, — сказала она.

— Помилуйте, это такие пустяки.

— Благодарю тебя, — сказал отец осипшим голосом.

— Не расстраивайтесь, на велосипеде не всегда приедешь так скоро, как хочется, — прибавил Вентренье.

— Ничего не поделаешь, да, все это время…

— По-моему, если бы с ним что случилось, это бы уже знали…

Слова Вентренье повисли в воздухе. Мать проводила его до крыльца.

— Если бы можно было предвидеть наперед, — сказала она.

— Ну, разумеется, тогда бы…

Он замолчал. Она знает, что он собирался сказать. Но он замолчал, и она вздохнула:

— Я сама виновата, если бы я вас послушалась…

Вентренье остановил ее.

— Не упрекайте себя, — сказал он. — На севере очень, очень многие из оставшихся были убиты дома во время бомбежек. Ничего нельзя было предвидеть.

Он долго-долго жал ей руку… Как на похоронах, когда уходят с кладбища.

Эта мысль не оставляла ее, пока он удалялся, чернея на фоне густой зелени и синих теней сада.

Калитка стукнула.

Тишина.

Мать вернулась на кухню. Задернула за собой штору, после яркого света она не сразу привыкла к полумраку.

Отец не двинулся с места. Можно подумать, что он уснул, но она знала, что он не спит.

Машинально, не отдавая себе отчета в том, что делает, она стала варить кофе.

Она покойна, ей уже даже почти не больно. Или, вернее, где-то глубоко внутри притаилась огромная глухая боль, пожалуй, даже чуть приятная. Дремлющая боль, которая ждет минуты, чтобы встрепенуться.

Мать это знает. Она знает, от чего эта боль встрепенется и истерзает тебя. Что-то должно случиться. Придет телеграмма, или жандарм, или Вентренье, или еще кто-нибудь и сообщит, что Жюльен умер в ту ночь, когда она почувствовала, как ее словно ножом полоснуло по живому телу.

Тогда она будет знать, что убила своего сына.

Ведь это она настояла, чтобы он уехал.

Теперь ей даже не хотелось плакать. Эта мысль не покидала ее. Все ясно, все понятно. Сомнений нет: она сама убила своего сына. Отец тоже это знает, вот почему он упорно не желает смотреть ей в глаза.

Когда придет эта весть, она даже не дрогнет. Ее тело — она это чувствует — старая, отслужившая машина, которая сама по себе остановится и перестанет работать в то самое мгновение, когда погаснет огонек надежды, который и сейчас уже чуть теплится.

Она налила кофе в чашки. Поставила сахар на стол и села.

Отец расцепил пальцы. Чуть приподнял голову. Машинально помешивает он ложечкой в чашке и, кажется, может мешать так целую вечность.

Голосом почти твердым мать сказала:

— Ты мешаешь, а сам даже не положил сахару.

Прошло еще три бесконечно долгих дня. Отец с матерью почти не разговаривали. Они были как растения среди других растений в их саду. Как мебель среди другой мебели на кухне. Время от времени они смотрели друг на друга и вздыхали. И все. Мать чувствовала, что жизнь постепенно уходит из них, словно ее выгоняет мысль о смерти сына, с каждым днем сильней и сильней захватывающая все их существо.

Они понемногу работали, вставали и ложились вместе с солнцем, садились за стол и притворялись, что едят.

Так прошло три дня, и вот на четвертый, когда они завтракали, хлопнула калитка.

Мать приподняла штору. Она делала это всякий раз, как хлопала калитка. Теперь она уже не бежала в сад. К ним опять приходило много народу за овощами. Но все же она каждый раз ждала и опускала штору, только убедившись, что это очередная покупательница. Потом она говорила: «Нет, Гастон, не вставай, это за овощами, я сейчас выйду».

Но сегодня, подождав несколько секунд, она вышла на крыльцо.

— Велосипедист, — сказала она, задыхаясь.

Отец догнал ее, когда она уже спускалась по лестнице.