Сергей Есин - Мемуары сорокалетнего

Голос Екатерины Борисовны по-прежнему ровен, но по-прежнему звучит в нем внутреннее напряжение:

— Это все значительно сложнее, Алексей. Ты подумай, а вдруг? — и уже обращается через паузу, возникшую от этой страшной мысли, к врачу — Давайте отложим вопрос об операции. Алексею Макаровичу надо посоветоваться с сыном.

— Почему надо откладывать операцию?

— Почему, Катенька?

…Нет уж, сыну всей этой стыдной сцены Алексей Макарович рассказывать не станет. Ведь это его свободная интерпретация чужих поступков. Да, конечно, ему прямо надо признать, что поднасела на него семейка: и Наташа — то ей билет на дефицитный спектакль в театр, он и толчется перед открытием кассы с самого утра, и Гриша — то нужно достать тесу, то шифера, то цемента, и Екатерина Борисовна — то иди вместе с ней в «Синтетику», где что-то выбросили, то езжай в «Лейпциг» покупать что-то из дамской сбруи для ее сестры, но ведь семья и создает ему климат, в котором он живет, дом, теплом которого он пользуется. Он просто устал. Ему не надо озлобляться, кого-либо винить, но надо жить по-своему. И зачем здесь какие-то глобальные слова — «жить»? По-своему поступать. Сейчас на старости его, домоседа, манит дорога, манит вокзал, угарноватый запах каменного угля от вагонов, резкая живая струя ветра в раскрытое окно. Манит? Значит, надо ехать. Значит, надо так поступать. И спрятав, как только мог, все беспокойство, все свои сомнения, Алексей Макарович сказал:

— Нет, Сережа, если по чистой правде, то, может, и смирился, но очень хочется побывать в тех местах, где воевал, где когда-то жил, может быть, кого-нибудь и застану. Но может, все это глупость, старческие психозы, и мы сейчас разберем с тобой вещмешок, я пойду в магазин за продуктами, ты вернешься в больницу, и никого не будем волновать.

— Да ты, папаня, что? Я ведь для тебя и деньги со сберкнижки снял. Когда мне мачеха позвонила, я сразу догадался, что ты не заболел, а захандрил. Я ведь твой сын, немножечко знаю нашу породу. Ты же давно мечтал поехать под Калининград. Там ты танк таранил? Я ведь тоже виноват перед тобой, влез в ваши с матерью взрослые дела. Стыдился немножко тебя. Сын инвалида войны. Ну ранен, дескать, у меня отец. Но зачем, думал, столько рассказов. А ты всегда повторялся, повторялся, рассказывал одно и то же.

— Что было, то и рассказывал.

— Ты теперь молчи, отец, теперь я буду оправдываться. А я попросил пять лет назад своего друга, который работает в госпитале Бурденко, востребовать из архива твою историю болезни. И там все точно, по твоим рассказам. И даже записка командарма в госпиталь. Записка о рядовом водителе танка, о лейтенанте. «Сделайте все, что только можно, — это человек исключительной смелости и преданности родине. Командарм…».

— Это уже последнее ранение, когда мне пришлось таранить танк. Танковый таран. А записка была английской булавкой прикреплена мне на груди, когда я лежал на носилках.

— Я это, папаня, слышал раз двадцать. Хватит тебе вспоминать. Кто думает, что ты выживший из ума, надоедливый, мешающий всем жить старик, бог с ними, им ничего не докажешь. Себе надо доказывать, только себе. Ты должен себе доказать, что ты жив. Человек сам выбирает себе свою судьбу. Ты не волнуйся за Екатерину Борисовну и Наташу. Я все беру на себя. Я, как сын, как врач, готов отвечать за тебя. Езжай. Обойди всех своих товарищей, которые еще живы. А приедешь через месяц-пол-тора, положим тебя в госпиталь. Снимем катаракту… Снимем! Видеть ты будешь!..

Через два дня Алексей Макарович стоял на опушке. Перед ним лежала зеленая сочная равнина с редкими островами, рощицами.

За дорогу у Алексея Макаровича со зрением стало хуже, и эту равнину, и купы деревьев, и несколько хуторских построек у линии горизонта он почти не видел. Но свежий с запахами июльской вызревшей травы воздух был тот же. Теми же были порывы ветра с резковатым привкусом близкого моря. И солнце, падающее на лицо из широких разводьев облаков, так же грело лицо. И Алексею Макаровичу казалось, что он видит всю огромную долину в прежних подробностях. Он видел всю картину боя. Бойцов, мелькающих далеко впереди на подступах к вражеским рубежам. Свежие разрывы и распадающиеся, размытые дымы над воронками. Он видел и строй наших танков, укрытых на выездах между березами. Танкисты стояли возле машин. Молодые лица их были мужественны и серьезны. Алексей Макарович узнавал многих своих знакомых бойцов и офицеров.

И слева от строя танков, чуть выдвинувшись вперед к полю, стояли маршал и офицеры штаба армии и среди них, резко выделяясь комбинезоном, был их командир полка, как и все танкисты, невысокого роста.