Сергей Есин - Мемуары сорокалетнего

Самое неприятное было в том, что все время приходилось ждать в прокаленной солнцем машине. Екатерина Борисовна куда-то уходила, подолгу оставалась в разных кабинетах, а Алексею Макаровичу и молодому начальнику приходилось ждать. Изредка Екатерина Борисовна появлялась, манила Алексея Макаровича пальцем, он вылезал, тяжело сгибаясь, из машины, на ходу уже протягивая руку к наружному карману, шел в очередную комнату, вернее, Екатерина Борисовна демонстрировала его в очередном кабинете и очередным людям, от которых зависело подписание каких-то очередных бумаг, дающих очередные блага или дающих возможность сделать очередной шаг к этим благам.

Когда ковровая эпопея была закончена и огромный кокон дефицитного ковра лежал в багажнике «Жигулей», молодой начальник в порыве благодарности предложил довезти Екатерину Борисовну и Алексея Макаровича домой или в любую, выбранную ими точку, но Екатерина Борисовна, не желая размазывать оказанную услугу на мелочи, сказала, что они доберутся сами, и они еще долго плутали на трамваях, троллейбусах и метро по осатаневшему от жары и пыли городу, пока не добрались до госпиталя.

Екатерина Борисовна — верная и заботливая жена — ввела Алексея Макаровича в кабинет врача и села на стульчике возле самой двери, чтобы и не мешать и быть всегда рядом с тяжелобольным человеком.

Врач оказался сравнительно молодым дотошным майором, еще не потерявшим пытливости и надежды помочь.

Он долго вертел Алексея Макаровича, закапывал ему в глаза атропин, рассматривал глазное дно в увеличительное стекло, направив в расширившийся зрачок луч света. Алексею Макаровичу была приятна вся эта процедура. Если врач так долго изучает его организм, значит, не все потеряно, еще, может быть, возможно что-то подправить. Может быть, он, Алексей Макарович, зря махнул на себя рукой?..

— Ну что, батенька, — подытожил майор свои наблюдения, — с глазками-то у вас плоховато. Читать, наверное, уже не можете?

— С лупой кое-что еще разбираю.

— Ну, вот что, батя, с этим пора кончать. Будем удалять катаракту. Рискнем, правда? А операцию, пожалуй, сделаю я вам сам. Согласны?

— Конечно, согласен, доктор, — пролепетал обрадованный Алексей Макарович, — я всей душою. Я ведь еще совсем здоровый.

— Ну, это мы еще посмотрим, полежите недельку в госпитале, сделаем все анализы, супруга вас будет навещать, а потом и займемся вашим ремонтом. Я думаю, и супруга не возражает, — сказал доктор и впервые улыбнулся Екатерине Борисовне.

— Конечно, я хотела бы, — голос у Екатерины Борисовны был ровный, но за спокойными, взвешенными словами чувствовалось напряжение, — я хотела бы, чтобы мой муж был здоров. Но ведь ему семьдесят пять лет…

— Да ведь, Катенька, ты же знаешь, какой я крепкий.

— …У него на теле восемнадцать шрамов, полученных не на кухонной перепалке. Он перенес шесть операций…

— Вы знаете, доктор, это Катенька меня спасла, когда меня в сорок девятом снова положили в госпиталь. Она меня после операции выходила, вынянчила. Она у нас была палатной сестрой. Если бы не она…

— Организм, доктор, конечно, ослаблен, — закончила свою мысль Екатерина Борисовна, — как он перенесет операцию? И потом, я, правда, долго уже не работаю палатной сестрой, а всего-навсего после окончания института старшим экономистом, но ведь есть риск. У катаракты часто бывает рецидив.

— Риск есть всегда. Рецидива может и не быть. Я, правда, не великий окулист Федоров, но я привык отвечать и за свои слова и за качество сделанной мною работы…

В спокойной, размеренной манере речи Екатерины Борисовны чувствовалось напряжение и внутреннее противоборство словам врача, только чем она недовольна? Ведь врач предлагает единственно возможный выход, и Сережа давно твердит ему, Алексею Макаровичу, что катаракту надо снимать. Ведь как тяжело и унизительно воспринимать ему жизнь словно в тумане, словно припорошенную пеплом, все время вспоминать, какой он запомнил когда-то герань на подоконнике, облака в небе, фактуру пластика в лифте, как изнуряет его это узнавание. Он, Алексей Макарович, хочет видеть, разве он не заслужил жизнь, ведь и воевал он, принял такие муки от вражеского железа, чтобы жизнь была полнокровной, он и теперь готов все вытерпеть, как солдат, все снести, чтобы последнюю горсть своих дней прожить так, чтобы видеть красоту мира. Она, Екатерина Борисовна, думает, что годы подточили его терпение, она жалеет его.

— Да вытерплю я все, Катенька, я же крепкий, справлюсь. Справимся, как тогда, помнишь, в госпитале.