Сергей Есин - Мемуары сорокалетнего

Часа в четыре ночи кончился бензин. Степан подтолкнул машину к обочине и огляделся. В редких фонарях густо парил бассейн «Москва». Сколько же он покрутил по городу? Скоро рассветет, и пойдет городской транспорт. Но сидеть на месте и ждать он не мог: то стремление к движению, к свободе, к какому-то пути или к бегству, которое возникло у него, когда он увидел блеснувшую в свете уличного фонаря улыбку Алеши, а потом сытый, уверенный в себе, своей молодости и правоте взгляд Светланы и собственный стыд, охвативший внезапно, как безотчетный страх, гнали его куда-то, не давали остановиться. Он знал, что не усидит на месте, что для самосохранения ему надо куда-то двигаться. Но куда?

За ночь выпал снег, и, хотя громыхающие лемехи снегоуборочных машин отгребли его к тротуарам, на Гоголевском бульваре засыпало все тропинки, и, шатаясь по снежной целине, Степан вдруг с радостью заметил: ноги уже промокли. И как случалось в детстве, сразу возникли себялюбивые мечтания: вот он простудился, заболел, умер, лежит в гробу молодой, красивый и вокруг плачут. Он силился разглядеть, кто же плачет: увидел Маргариту, стоящую с мокрым платком, поднесенным к глазам, свою мать с румяным старым лицом, а вот Светланы и своего маленького сына не увидел. Были ли они? Были ли они? Была ли эта любовь? И не напоминает ли беззубая улыбка сына победную, как взмах сабли под русыми усами, улыбку шофера Алеши? Вот и итоги: ни жены, ни квартиры, ни сына, ни новой любви. Сорок лет… Как же он вернется теперь к Маргарите? Нет, никогда, он еще мужчина, он будет помирать, спать на вокзалах, но не вернется, да и не примет она его. И к Светлане не вернется. Никогда не сможет забыть ее ленивой, позевывающей улыбочки, когда заметался по комнате, собирая свою одежду. Она стояла перед ним голая, наглая, уверенная в себе и своей молодости, зная, что в кроватке спит и пускает во сне пузыри ее самый крепкий тыл — сын! Прочухаешься, пометаешься — и прибежишь. К сыну как миленький прибежишь!

«Ну, скажи же, — замахнулся на нее Степан, — это мой сын или этого ублюдка, который только что стучал в окно. Мой?» — «Возможно, и твой».

Ноги совсем мокрые. Но идти все равно надо. Дойдет он сейчас по бульварам до Пушкинской, сядет в метро, отогреется, потом на Казанском вокзале попьет горячего кофе, съест что-нибудь и начнет думать, что же делать дальше. Коромысло судьбы, которое он качнул, сначала ударило по Маргарите, а вот теперь обрушилось и на него.

Он не простудился.

Той же зимой Маргарита Артемьевна, несмотря на всю свою житейскую непрактичность, подыскала вариант и разменяла трехкомнатную кооперативную квартиру в Теплом Стане на две однокомнатные. Сама переехала поближе к университету, на улицу Волгина, а другая квартира оказалась ближе к Окружной. Она защитила докторскую диссертацию, по-прежнему ездит на «Запорожце»; но маршруты у нее не длинные: университет, Ленинка — и домой. Ведет она рациональный образ жизни: с одиннадцать ложится спать, рано встает и ходит на плавание в открытый бассейн «Москва». Но иногда весь этот продуманный режим ломается от ночных телефонных звонков. Маргарита Артемьевна знает, кто звонит, но не поднимает трубку, и только на лице ее, как чувствует она сама, возле губ появляется брезгливая, отчужденная складочка. Она лежит в постели и слушает звонки. А звонки, погуляв по ночной квартире, умолкают, так и не вымолив себе прощения.

Подъехав к дому, Володя Соломин припарковал машину не на площадке, а у подъезда. И не стал включать «секретку», спрятанную у него под креслом, а хлопнул дверцей, повернул ключ и — на лифте на свой двенадцатый этаж.

Он вошел в квартиру: было по-летнему жарковато и солнечно. Володя раскрыл тяжелые, на «струне» занавеси — чтобы обивка на мягкой мебели не выгорала и не портился лак на стенке, — распахнул балконную дверь и, пододвинув спинкой к раскрытой двери тяжелое, удобное кресло на колесиках, сел.

Он даже не мог бы сказать о себе, что зол. Просто мысль, которая уже несколько месяцев не давала ему покоя, вдруг оформилась, и теперь пришла решимость. А зла на причины и обстоятельства у Володи не было. Была только досада на себя: ведь мог бы он все предотвратить, не доводить до конфликта. Но Володя, несмотря на свои двадцать восемь лет, уже знал: лучше один раз брань, чем потом жить с согнутой шеей. Но о скандалах и криках Володя сейчас и не думал. Володя — человек действия. Обдумал — решил — сделал. Рефлексировать после принятого решения не в его правилах.