Александра Созонова - ...Либо с мечтой о смерти

Интерес в серых глазах потух.

— Я спешу, простите, — обогнув меня, Юдит устремилась дальше.

Положительно, нашей дружбе и исповедальному общению пришел конец.

Решил не идти сегодня на группу, сославшись на разрешение Мары, хотя время было еще раннее. После знакомства с узником не хотелось переключать мозги на что-то постороннее. Да и любимых долгих прогулок давненько не совершал, занятый бесконечными опытами, трипами и их обсуждением.

Как там мой Лиловый Пик? Соскучился по высокому, нетронутому людьми простору, ветру и солнцу над головой, безумию птиц…

Пока медленно брел по вьющейся меж камней еле видной тропинке, вытоптанной моими ступнями, размышлял о заявлении Мары. Искренна ли она? Не пошутила ли со свойственной ей тягой к игре и всякого рода эпатажу? Солипсизм — высшая степень гордыни. Выше некуда. Ощущать себя единственным во вселенной, а всё и всех остальных игрой воображения, отголосками подсознания, столь же реальными, что блики луны на глади ночного озера. Взобраться на самый высокий пик в мироздании. Не подобие Богу в его одиночестве и бескрайнем масштабе, а полное тождество. Я есмь Бог, вселенский мыслитель, космический фантазер.

Все великие гордецы, что я знавал прежде, меркнут в сравнении. И та поэтесса, что могла избить в кровь критика, неосторожно в ее присутствии похвалившего другого поэта. И тот сочинитель фэнтези, однокашник, что в дружеских беседах без тени иронии именовал себя «живым классиком». Есть великие самолюбцы — особенно много их среди людей искусства и политиков — но наша Мара превзошла всех.

Взобравшись на заветное место, с грустью отметил произошедшие за время моего отсутствия изменения. Разрушения, так будет точнее: разрушения столь полюбившейся мне картины пятого дня творения. Справа, вблизи от берега виднелась вырубленная проплешина. Оттуда доносился треск и отрывистые голоса: шло активное убийство красавиц-сосен и пушистых лиственниц. На мелководье покачивался катер, к которому пара матросов крепили свежие бревна.

Огорченный, словно испортили что-то заветное и родное, я опустился на камень, поросший мхом, на котором сидел обычно. Повернулся в противоположную от безобразных следов людской активности сторону. Пусть будут перед глазами только волны да облака. До облаков, к счастью, жадные и грубые руки еще не добрались, не смяли и не испачкали их белоснежные пуховые холмы.

Одним из мотивов моего выбора «Оттаявшей Гипербореи» в качестве последнего приюта была первозданная красота острова. Ее так ярко запечатлели глянцевые буклеты. И буклеты не обманули: остров дик и на диво хорош, но… прямо на моих глазах красота его гибнет. Расхваленный островок перестает быть райским: ад (если он есть) отличается от рая (если таковой существует) в первую очередь не температурным балансом, не качествами его обитателей, но отсутствием в первом и присутствием во втором прекрасного.

Гармония и красота — единственно стоящее на нашей планете. Некий спасительный щит для человечества между собой и мировыми мерзостями, жестокостями, абсурдом. Недаром красоту исконную, природную с самых первых, еще неандертальских времен человек подкрепляет и усиливает красотой рукотворной. Чем и отличается, по большому счету, от братьев меньших. Еще и мозг не вырос как следует, и надбровные дуги по-обезьяньи круты, а усопшего осыпают цветами и долбят из песчаника тяжелобедрых венер. Два спасительных заслона от ужаса существования — Природа и Искусство, на протяжении тысяч лет верно хранили от массовых депрессий и самоубийств.

И было так до недавнего времени. Но больше уже не будет.

Двадцатый век, отошедший в недавнее прошлое, принято поминать нехорошими словами: мировые войны, геноцид, терроризм, гибнущая экология. Но, пожалуй, самая мерзкая его мета: искусство перестало быть синонимом рукотворной красоты. Теперь на месте старого доброго эстетического наслаждения вполне может быть ужас или отвращение. Можно написать книгу, читая которую впадаешь то в мизантропию, то в депрессию, и автора объявят гением, внесшим новое слово в мировую культуру, встряхнувшим ее, словно ухваченного за шкирку щенка. Можно снять кино — квинтэссенцию жестокости, ужаса, отвращения. И критики будут захлебываться слюной: «Шедевр! Прорыв в киноязыке! Глубокое проникновение в суть современной цивилизации!», и лишь отдельные честные зрители, не боящиеся прослыть ретроградами и невежами, признаются, что во время просмотра боролись с тошнотой и пересматривать шедевр вряд ли станут.