Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Шломо? Ты? Матросом? — недоверчиво рассматриваю я китовое пузо Шломы.

— Не смейся надо мной, не смейся! — хохочет Шломо, нервно застегивая под моим взглядом рубашку на густо-густо-черно-волосатых статях меж берегами смокинга. — Знаешь, какой я стройный и подтянутый был! Можешь себе представить: я — только что из Кембриджа, сам из богатой семьи, — а богатей, к которому я нанялся на яхту, на полном серьезе считал меня сначала натуральным портовым оборванцем — и страшно удивлялся моей интеллигентности, очень полюбил меня и считал меня самородком из народа! Я никогда ему так ничего и не рассказал о моей семье! Я вообще забыть хотел про всю свою жизнь, про все ужасы своих родных! Я обплавал с ним все моря! Все волшебные места, которые ты только можешь вообразить себе! И вкалывал как простой матрос! Знаешь, босиком, на роскошной огромной яхте! Яхта действительно была прекрасна — настоящая, с парусами! Надо было учиться управлять парусами! Я управлялся лучше всех!

— Как же ты докатился тогда до такого ужаса, как кинематографический бизнес?! — дразню я его.

— Да как-как! — грустнеет сразу Шломо, как-то разом потеряв паруса из вида. — В один из наших заходов в Геную обнаружил на почте письмо от сестры (я ей единственной сказал, где я) — с сообщением, что отец при смерти. Я приехал домой — а у отца был очередной маниакально-депрессивный приступ, и он заорал, что никому завещания ни копейки не оставит, что всех по миру пустит, что все отдаст раввину и проституткам — или… Что может еще сжалиться и переменить решение и оставить всё свое состояние только мне — но только при единственном условии… Ужасном, карикатурном, невыполнимом условии: что я ювелирную фирму, которую от него унаследую, после его смерти назову «egel hazahav» Знаешь, что это такое?! Это же значит «золотой телец»! Это же самый страшный символ для евреев — поклонение языческим идолам! Я говорю ему: «Зачем же ты меня позоришь?! Ты, что, хочешь, чтобы меня убили немедленно соседи-евреи за это?!» А он говорит: «Всё, что у нас есть — и твое образование, и красивая квартира — всё, что у нас есть, мы имеем благодаря этим деньгам от моей ювелирной фирмы — и вот чтобы все видели и знали, что деньги — ничто, что я презираю деньги, что на деньги нужно наплевать, что деньги — это золотой телец — ты обязан так назвать фирму после моей смерти! Иначе — отдам все деньги раввину и девкам! А вам всем ни шиша!»

— И ты назвал?! — ужасаюсь.

— Нет конечно! — вопит Шломо. — Я, что, сумасшедший-самоубийца?! Я его обманул: обещал назвать, но разумеется, когда он умер, обещания не исполнил. Если бы я даже остался после этого в живых, то фирма бы немедленно разорилась! Бизнес бы рухнул сразу!

— Ну, а так — бизнес пошел в гору? — интересуюсь, на ходу — заметно уже прибавляя шагу, потому что Шломо опять тормозит и оглядывается на безнадежно позади оставленные кафе.

— Честно говоря, бизнес и без этого чуть не рухнул! — хохочет Шломо. — Я ведь это все ненавидел, и совсем не хотел бизнесом заниматься. И в результате я вскоре после его смерти просто продал весь бизнес, и вложил все деньги, на консервативных довольно условиях, в банки. Но несмотря на это — мы до сих пор, вся наша семья, и я, и мать, и сестра — живем на деньги от этой фирмы. Ты же ведь понимаешь, наверное, что продюсерство мое особых доходов не приносит… Давай вот в эти магазинчики маленькие зайдем, а? Смотри, прямо как в каком-нибудь провинциальном британском городке они здесь эти магазинчики сделали, как на главной площади в глухом приморском городке!

А я смотрю: какие уж там магазинчики! Шломо опять к еде, к пиццерии на верфи Гавриила принюхивается! И точно — через секунду говорит:

— А час-то который уже, а? Не пора ли нам перекусить чего-нибудь уже, а?

Я говорю:

— Шломо, тебе полезно поголодать — будешь опять как юный худенький матрос, когда с невестой встретишься.

Шломо посмеивается, потягивается, подтягивается к низкому заборчику (загончику для Темзы). Чайки бесчинствуют: подлетают к окнам верхних этажей жилых зданий, заглядывают в них, хохочут нехорошими фальшивыми голосами трансух-скоморохов — и отлетают.

— Вообще, подозрительная какая-то, действительно, была история с этим Иаковом… — перебросив пальто на заборчик, озабоченно говорит Шломо — все еще с надеждой поглядывая на деревянный домик пиццерии с распахнутыми, дымящимися запахами окнами. — Мой папаша был конечно полоумный, но в одном он был прав: если Иаков правда «боролся с Богом», как следует из его второго имени «Израиль» — то что же здесь хорошего?! Чем же тут гордиться?! Это же позор, это плохо!