Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Я говорю:

— А христианство — это вообще радикальная штука! Только, увы, об этом забыли официозные руководители той части церкви, которая пошла на коррупцию с «миром сим», и которая потчует граждан разведенным чуть тепленьким адаптированным к падшему миру и мещанам сиропчиком. Бог — это вообще радикально! Бог — это радикальный отказ от всего сатанинского! Евангелие Христа — это же вообще самая радикальная книга в мире! Я уже удивляюсь, как новейшие диктаторы не внесли Евангелие в список запрещенной литературы — как это было при цензуре в Советском Союзе!

— Не знаю… — бурлит Шломо. — Читал я Евангелия — но что-то я как-то всю эту радикальность там не замечал…

— А ты, — говорю, — возьми попробуй перечитай Евангелие — только забыв про все трактовки, которые тебе навязывали! Ведь большинство философских и даже богословских и священнических трактовок, которые людям навязывают в довесок к Евангелию, начинаются, увы, с лукавенькой формулировки: «Ну, Христос, конечно же, не имел в виду того, что Он говорил…» Мол, Христос, глупенький, не понимал, как надо жить настоящим патриотам — жизни не знал! в геополитике не петрил! военных и государственнических интересов недопонимал! — сейчас-то мы Его, Глупенького, и подправим! Как будто они считают, что Христос глупее их и не в состоянии был сказать именно то, что Он думает. Нет, это неправда: Христос имел в виду ровно то, что Он говорил! И если ты перечитаешь Евангелие с желанием услышать Его голос — то ты Его услышишь, обязательно, Шломо!

— Не знаю, — говорит Шломо. — Не знаю… Это ведь, получается, надо от всего практически отказаться в жизни…

Дошли до железнодорожного моста, стиль бронтозавровых заклепок на креплениях которого чем-то похож на Большой Устьинский в Москве. В тоннельчике под мостом Черных Монахов сидит на бетонном полу жалкий юный красавец с овчаркой, свернувшейся калачом. Шломо быстро лезет в карман снятого пальто, болтающегося у него на локте, вытягивает пятифунтовую бумажку, бросает в жестяную баночку перед бездомным — и заискивающе на меня оборачивается.

— С одной стороны, — говорю (уже когда вышли из тоннеля), — да, Христос требует максимума — отказаться от всего, отказаться от богатства, от имения, от традиций, от родных, от привычек, от самого себя — и идти только за Христом. Но одновременно, Христос, снисходя к нашему убожеству, ведь объявляет о спасении людям за незначительный минутный искренний перелом в их душе: ты вспомни Закхея! Который на фигу залез! Потому что ему Христа из-за толпы видно не было! Вспомни этого богача-налогового инспектора Закхея, которого все ненавидели и презирали, потому что он обворовывал людей, да еще и работал на ненавистные оккупационные власти! Да еще и был низеньким толстячком! А Христос — провидев сердцем в Закхее жажду найти Бога и способность к раскаянию — приходит в его дом, и когда Закхей вдруг, в слезах, от такой милости Божией, обещает вернуть вчетверо всем, кого он обворовал и обидел, и половину имущества раздать нищим — то Христос — вот только за это секундное искреннее раскаяние души говорит, что «пришло спасение дому Закхея».

— Да-да, помню-помню! — иронично говорит Шломо. — А еще я помню предложение Иисуса Христа ворам-богатеям: приобретать святых друзей на небесах богатством неправедным — то есть спасать свою душу и искупать грехи воровства тем, что раздадут все деньги нищим и бездомным. Я вообще удивляюсь после этого, почему все ваши воры-олигархи и коррумпированные политики и чиновники не встали в очередь на раздачу денег нищим и не дерутся за каждого бездомного, чтобы накормить его, обуть-одеть и купить ему квартиру или построить достойный приют — в обмен на спасение души!

— Ну, Шломо, не для того, потому что, они, видимо, деньги воровали — чтобы потом раздавать нищим и душу спасать. А я, знаешь ли, всё чаще, проходя мимо бездомных, думаю: ведь даже такие несчастные — ведь они менее духовно безнадежны, чем встроившиеся в государственную систему люди из пластилина и пластика — вот уж не важно, богатые или средненькие!

— А я скоро и сам с удовольствием бездомным стану! — хохочет Шломо. — Меня так достали все эти миланские налоги на недвижимость!

Я говорю:

— Оставь в покое свою шляпу, Шломо.

Зашли, у башни «Oксo», на деревянный пирс: купол Сэйнт Пола отсюда — цвета летнего неба перед дождем. Возвращаемся к узкому набережному проходу. Шломо, смотрю, ведет носом в сторону кафе.